Адам Мицкевич - Стихотворения

[Конец 1827 г.]

ШАНФАРИ

Поднимите верблюдов на резвые ноги!Покидаю вас, братья, для бранной тревоги.Время в путь. Приторочены вьюки ремнями,Ночь тепла, и луна заблистала над нами.Как в защиту от зноя есть тень у колодца,Так для мужа укрытье от срама найдется,И добро ему, если спасет его разумОт лукавых соблазнов и гибели разом.Отыщу я друзей, незнакомых с изменой,Буду рыскать по следу с голодной гиеной,С пестрым барсом и волком охотиться вместе.Нет меж них недоумков, забывших о чести,Тайны друга хранить не умеющих святоИ коварно в беде покидающих брата.За обиду они добиваются крови,Храбрецы! Все же я и храбрей и суровей.Первый мчусь на врага и отставших не кличу,Но стою в стороне, если делят добычу:Жадность тут во главе со сноровкой своею;Я же скромно довольствуюсь тем, что имею,И ни с чьим не сравнится мое благородство,И достойно несу я свое превосходство.Я не вспомню вас, братья мои, средь скитаний.Не связал я вас узами благодеяний,К вам не льнуло вовек мое сердце мужское;У меня остается товарищей – трое:Сердце жаркое, чуждое трусости злобной;Лук, изогнутый шее верблюда подобно;Меч за поясом шитым с цветной бахромою…Тот ли лук мой точеный с тугой тетивою,Что, стрелу отпустив, стонет грустно и тонко,Словно мать, у которой отняли ребенка.Не хозяйка мне алчность, что в прахе влачитсяИ, вспугнув жеребенка, доит кобылицу;Я не трус, что за женским подолом плететсяИ без женской подсказки воды не напьется;Непугливое сердце дано мне: от страхаНе забьется оно, словно малая птаха;Я чуждаюсь гуляк, до рассвета не спящих,Завивающих кудри и брови сурьмящих.Разве ночь хоть однажды с пути меня сбила,Окружила туманом, песком ослепила?На верблюде лечу – кипяток под ногами,Щебень брызжет, вздымаются искры снопами,И о голоде лютом средь жгучей пустыниЯ вовеки не вспомню в надменной гордыне,Утоляю свой голод клубящейся пылью,Чтобы он своему подивился бессилью.Я имел бы, коль в вашем остался бы стане,И еды и напитков превыше желаний,Но душа восстает в эту злую годинуИ покинет меня, если вас не покину;Жажда мести мне печень скрутила в утробе,Словно нить, что прядильщица дергает в злобе.Я чуть свет натощак выхожу, как голодныйВолк, глотающий ветер пустыни бесплодной,За добычей спешащий в овраг из оврагаОсторожный охотник, бездомный бродяга.Воет волк. Он устал. Он измучился, воя,Вторит брату голодному племя худое,И бока их запавшие вогнуты, точноЕле видимый в сумраке месяц восточный.Лязг зубов – будто стрел шевеленье сухоеПод рукой колдуна иль пчелиного рояШум, когда он, как черная гроздь, с небосводаУпадет на решетку в саду пчеловода.Злобно блещут глаза, ослабели колена,Пасть разверста, подобно расщепу полена;Воет волк, вторят волки на взгорье пустынном,Словно жены и матери над бедуином.Смолк – другие умолкли. Ему полегчало,И приятен был стон его стае усталой,Будто в общности голода есть утоленье…Воет снова – и вторят ему в отдаленье.Наконец обрывается жалоба волчья.Чем напрасно рыдать, лучше мучиться молча.Еду, жаждой томимый. За мной к водопоюМчатся страусы шумной нестройной толпою.Не обгонит меня их вожак быстроногий,Подъезжаю, – они отстают по дороге.Дале мчусь. Птицы рвутся к воде замутненной.Зоб раздут, клюв, над желтой водою склоненный,Служит вестником жалкой их радости. Мнится,На привале, шумя, караван суетится.То в пески отбегут, то опять у колодцаОкружают кольцом своего полководца;Наконец, из воды клювы крепкие вынув,Удаляются, точно отряд бедуинов.Мне подруга – сухая земля. Не впервыеПрижимать к ее лону мне плечи худые,Эти тощие кости, сухие, как трости,Что легко сосчитать, как игральные кости.Снова слышу призывы военного долга,Потому что служил ему верно и долго.Как мячом, моим духом играет несчастье,Плоть по жребию мне раздирают на частиВсе недуги, сойдясь над постелью моею;Неотступные беды мне виснут на шею;Что ни день, как припадки горячки, без счетаЗа заботой меня посещает забота;Надо мною, как скопище птиц над рекою,Вьется стая тревог, не дает мне покоя,Отмахнешься сто раз от крикливой их тучи,Нападает опять караван их летучий…В зной сную босиком по пескам этим серым,Дочь пустыни – гадюка мне служит примером.И в богатстве и в неге я жил от рожденья,Но возрос – и окутал одеждой терпеньяГрудь, подобную львиной; и обувь упорстваЯ надел, чтоб скользить по земле этой черствой.В жгучий зной без палатки, в ночи без укрытьяВесел я, ибо жизни привык не щадить я.В пору счастья излишеств бежал я сурово,Не был пойман я леностью, пустоголовой.Чутким ухом внимал ли я сплетне лукавой?Клеветою боролся ли с чьей-нибудь славой?Я ту черную ночь позабуду едва ли,Столь холодную ночь, что арабы сжигали,Греясь, луки свои и пернатые стрелы,В бой спешил я средь мрака, могучий и смелый;Пламень молний летел впереди как вожатый,Были в свите моей гром и ужас крылатый.Так – вдовство и сиротство посеял я щедро,Ночь меня приняла в свои черные недра,Утром я в Гумаизе лежал утомленный;И бежала молва по стране опаленной.Вражьи толпы шумели, друг друга встречая,Вопрошала одна, отвечала другая:«Вы слыхали, как ночью ворчала собака,Словно дикого зверя почуя средь мракаИль услышав, как птица крылами взмахнула?Заворчала собака и снова заснула…Уж не Див ли столь многих убил, пролетая?Человек?.. Нет, немыслима ярость такая…»Днем, когда небосвод полыхал, пламенея,И от зноя в пустыне запрыгали змеи,Снял чалму и упал я на гравий кипящий.Мне на темя обрушился пламень палящий,Космы грязных волос залепили мне векиКолтуном, благовоний не знавшим вовеки.Жестко лоно пустыни, лежащей пред нами,Словно кожа щита. И босыми норамиЯ ее исходил без воды и без хлеба;Видел скалы я там, подпиравшие небо,И на скалы, как пес, я взбирался по щебню;Видел я антилоп, посещавших их гребни.В белоснежном руне, словно девушки в длинныхБелых платьях, стояли они на вершинах;И, пока я взбирался, хватаясь за камни,Стадо их без тревоги смотрело в глаза мне,Будто я их вожатый с рогами кривыми…То крестца своего он касается ими,То за выступ скалы зацепясь на вершине,Повисает на них в бирюзовой пустыне…

[1828]

АЛЬМОТЕНАББИ[4]

О, доколе топтать мне песчаные груды,За высокими звездами мчаться в тревоге?Звездам ног не дано, не устать им в дороге.Как в степи устают человек и верблюды.Смотрят звезды – и нет у них вежд воспаленных,Словно тяжкие вежды скитальцев бессонных.Лица наши обуглены солнцем пустынным,Но не стать уже черными этим сединам.Судия ли небесный к нам будет жесточеНаших дольных, не знающих жалости судей?Я не жажду в пути: дождь омоет мне очиИ воды мне оставит в дорожном сосуде.Я верблюдов, не гневаясь, бью в назиданье:Да поймут, что идут с господином в изгнанье.Говорил я верблюдам, пускаясь в дорогу:«Пусть нога подгоняет без устали ногу!»И, покинув Египет, рванулся стрелоюДжарс и Аль-Элеми у меня за спиною.Конь арабский за мною летит, но покудаГолова его – рядом с горбами верблюда.Знает стрелы дружина моя молодая,Как ведун, что их сыплет на землю, гадая.Воин снимет чалму – вьются волосы чернойШелковистой чалмой, на ветру непокорной.Первый пух над губою, – а если нагрянетСвалит всадника наземь, коня заарканит.Больше жданного воины взяли добычи,Но несытую ярость я слышу в их кличе.Мира, словно язычник, не хочет мой воин,И, встречаясь с врагом, он, как в праздник, спокоенКопья, в сильных руках заиграв на раздолье,Научились свистеть, словно крылья сокольи,А верблюды, хоть в пене, но жесткой стопоюТопчут Рогль и Янем, красят ноги травою.От чужих луговин отдаляемся ныне,Там – на дружеской – мы отдохнем луговине.Нас не кормит ни перс, ни араб. ПриютилаДорогого султана Фатиха могила.И в Египте подобного нет на примете,И другого не будет Фатиха на свете.Не имел ни сильнейших, ни равных по силе,С мертвецами Фатих уравнялся в могиле.Напрягал я мой взор, повторял его имя,Мир пустым пребывал пред глазами моими.И увидел я снова дороги начало,Взял перо и вступил с ним в былую забаву;Но перо языком своим черным сказало:«Брось меня и мечом зарабатывай славу.Возвращайся ко мне после трудного боя.Меч прикажет – перо не запросит покоя».Так перо наставляло меня в разговоре.Нужно было б от глупости мне излечиться,Не послушался я – и мой разум не тщитсяОпровергнуть, что сам он с собою в раздоре.Можно цели достичь лишь оружьем да силой,А перо никого еще не прокормило.Если только ты принял скитальческий жребий,Для чужих ты – как нищий, молящий о хлебе.Племена разделяет неправда и злоба,Хоть единая нас породила утроба.Буду гостеприимства искать по-другомуИ с мечом подойду я к недоброму дому.Пусть железо рассудит, кто прав в этом споре:Угнетатель иль те, кто изведали горе.Мы надежных мечей не уроним до срока:Наши длани – без дрожи, клинки без порока.Мы привыкнем глядеть на страданья беспечно:Все, что въяве мы видим – как сон, быстротечно.И не жалуйся: каждое горькое слово,Словно коршуна – кровь, только радует злого.Вера прочь улетела и в книгах осела,Нет ее у людского реченья и дела.Слава богу, что мне посылает в избыткеИ труды, и несчастья, но также терпенье;Я в изгнанье моем нахожу наслажденье,А другие в неслыханной мучатся пытке…Удивил я судьбу, ибо выстоял гордо,Ибо телом я тверже руки ее твердой.Люди стали слабее метущейся пыли,Жить бы древле, а ныне лежать бы в могиле!Время смолоду наших отцов породило,Нас – никчемных – под старость, с растраченной силой…

[1828]