Семен Кирсанов - Лирические произведения

ПОСЛЕДНЕЕ МАЯ

Поэма (1939)

Коврик игрушек у белой стены,деревянная лошадьи сын,где прозрачная память мерещитстолбезнадежных стаканов и склянок.

А ему еще утро,ему еще рано.

Раскладные деревни.Составные зверьки.Смотрит сын,где туманная память ставит кроватьи из воздуха лепитее успокоенное лицо.

А ему еще рано,ему еще не устроенв комнате угол для горя.

Кустарную сказку про деда и бабуслушает сынв том углу, где, в марлевой маске, руками,омытыми спиртом (маленького не заразить!),волосики трогала, закрытая марлей до глаз.

А ему еще рано,ему еще детство —писать и читать.

Еще слишком хорошее рано —перелистывает эту тетрадь.

У меня есть ты,у тебя есть всё.И руки, которыми я столько наобнят,глаза, в которыхдважды я.Боль в горле есть.Есть русые смешным пучком.Ну, в общемвсё…Да, у тебя есть целый столлекарств.Тыестьу комнаты.Есть сын,и есть у маленькогона постели мама.Есть между нами разговор,что в коммунизмелюбимые болеть не будут.Вот я и говорю:— Лежи спокойно,у тебя есть все, чтоб вылечиться(все, кроме легких),все!

Она смотрелана карту Испании,потом на меня,потом на Испанию.Там был черным и красным вычерченфронтрваной дугой, с ужасною ранойуниверситетского городка.

— Знаешь, — посмотрела она, —это так похоже на мое горло.

(Измученный бомбежкой Мадрид,где беженцы спят в сводчатойглотке подвала.)

Вот уже четверо сутокничего не глотает,ее оцепили молодчики Тбц.

Четверо сутокона не смотритни на карту,ни на меня:

— Мне сегодняочень плохо,очень больно(показывая на горло)в Испании.

Уже температуране в силахподняться до нормы:потянется лестничкой — упадет,потянется —упадет,потянется…

А сердцевсе еще трудитсясторожем забытого беженцами дома.Окна разбиты,нет никого!

А оно (сердце)стучит по опустелому телу:Тут пульс,тутвиски,тук,тук, —старается — служба.А в доме нет никого.Еедома нет.

Последние ночиперед концомона говорила:— Пойдипройдись, проветрись, пройдись.

Итожа жизнь,я недосчитываюсь тех минут,прикидываю в уме:как многоминут, уйму минутрастратил я, плача по улицам.Я уходил в свою комнатучто-то писать,я смел спать, — а ты ожидала без сна,с неузнанными мыслями,с не сказаннымимнесловами!

Если подсчитать,получится столько минут —на целые сутки жизни с тобой!Минуты! Минуты!С ее покорным и нежнымлицом,с неузнанными мыслями,с глазами,где тоже остались только минуты.

А в комнате рядомтынеузнанно думала:«Он пошел, он пройдется,на несколько пустяковых минут отдохнет,по воздуху, бедный,немного минуток походит,пусть хотя быполночки поспит,я еще за эти сутки не умру».

Я уношу из домуто шкаф,то платье,то синие флаконытвоих духов,то голос: «Здравствуй, родненький!» —все уношу из дому.Приходит ночь, и памятьвсе расставляет на прежние места.

Я уношу из памяти:забыть!Забыть глядящие в меня глаза,гладящие меня ладонии голос: «Здравствуй, родненький!»Приходит ночь,и сонвсе расставляет на прежние места.

Я уношу себя из домуна улицу,но думаю:«Ты там,пришлаи удивилась:Где шкаф?Где платье?Где синие флаконымоих духов?Где голос: „Здравствуй, родненький?“ —и все расставляешь на прежние места».

Умерла бы тыпозже лет на сто,я б знал кропотливые возможности науки.Я б знал,что будущего фантастический хирургиз первой желающей девушкисделал бы вновь тебя.

По точным приборамвысчитавкожу и голос —из института похожихвышла быабсолютная ты.

Сначала не совпадут воспоминания —и это исправитбудущего фантастический хирург.Детство умершейей внушено,а в легких сделай для полного сходстванебольшой, безопасныйтуберкулез.

Уверен,при таком состояниижелающая девушка бы нашлась,вошла бы чужая,а вышла бы абсолютно ты.

И, может быть, вправдув фантастическом будущемне за меня — за другоговыйдетабсолютная ты.

Я не такой себялюбец —лишь бы ты.

Медсестра говорит:— Ваш сын похожна вас,вылитый вы.

Медсестра не знает,что ею заколеблен мостик надеждычерез десять летузнаватьв мальчишеских бровях, усмешке,в чем-то еще — во всем! —ее,ее,потерянную ее;мостик надежды,на котором готов простоять десять летвылитый я.

Папироса бяка,не бери!Спичка бяка, ножницы бяка,это еще не очень страшные бяки,но не бери.

Я еще живусреди жадных и себялюбивых бяк.Пока ты вырастешь,самые страшные бяки вымрути, кроме папирос и спичек,останется очень мало бяк.

Ты племянник всего.Вчера я гордился,что ты меняназвал«дядя».Сегодня ты дядей назвал карандаш.Сказал очкам«дядя».У тебя оказалось множество дядь:дядя Лампа,дядя Лошадь,дядя Няня,дядя Кашаи даже дядя Музыка Граммофона.

Ничего, ничего,это неплохой мир,где окружают тебя многочисленныеи разнообразные дяди.

Когда ребенокумеетсделать «ма»и потом еще одно «ма» —это не значит,что он обращается к матери.Просто так сложилось губам,просто из внезапно открытых губ у детейполучается«ма!»

И это не требование,не вопрос,не укормне,не умеющему привести к нему «ма»и второе «ма»,обнимающее его,как мама.

Но ведь та вода,что она подымала в ладонях умыться, —сейчасили в круглом облако,или в подпочвенных каплях,или в травниках.

И ведь та земля,где она ступала,и любилапервомайскую площадь,та земляили сверкает в росе,или подернутасмолистым гудроном,или у тети Мани в цветочном окне,где герань и алоэ.

Но ведь и воздух,надышанный ею,тоже где-нибудь служитнуждающимся травинкам!

Я точно знаю —еенет.Но мир-то как-то ею затронут?

Я целую твой розовый пропускс гербомна трибунунашего1-го,твоего последнегоМая.

СОРОКОВЫЕ ГОДЫ (1940–1945)