Иосиф Бродский - Стихи (2)

1981

Прилив

В северной части мира я отыскал приют,в ветреной части, где птицы, слетев со скал,отражаются в рыбах и, падая вниз, клюютс криком поверхность рябых зеркал.

Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ.В доме — шаром покати, и в станке — кондей.Окно с утра занавешено рванью туч.Мало земли, и не видать людей.

В этих широтах панует вода. Никтопальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: «вон!»Горизонт себя выворачивает, как пальто,наизнанку с помощью рыхлых волн.

И себя отличить не в силах от снятых брюк,от висящей фуфайки — знать, чувств в обрезлибо лампа темнит — трогаешь ихний крюк,чтобы, руку отдернув, сказать: «воскрес».

В северной части мира я отыскал приют,между сырым аквилоном и кирпичом,здесь, где подковы волн, пока их куют,обрастают гривой и ни на чем

не задерживаются, точно мозг, топяв завитках перманента набрякший перл.Тот, кто привел их в движение, на себяприучить их оглядываться не успел!

Здесь кривится губа, и не стóит базлатьпро квадратные вещи, ни про свои черты,потому что прибой неизбежнее, чем базальт,чем прилипший к нему человек, чем ты.

И холодный порыв затолкает обратно в пастьлай собаки, не то, что твои слова.При отсутствии эха вещь, чтоб ее украсть,увеличить приходится раза в два.

В ветреной части мира я отыскал приют.Для нее я — присохший ком, но она мне — щит.Здесь меня найдут, если за мной придут,потому что плотная ткань завсегда морщит

в этих широтах цвета дурных дрожжей;карту избавив от пограничных дрязг,точно скатерть, составленная из толчеи ножей,расстилается, издавая лязг.

И, один приглашенный на этот бескрайний пир,я о нем отзовусь, костú не в пример, тепло.Потому что, как ни считай, я из чаши пилбольше, чем по лицу текло.

Нелюдей от живых хорошо отличать в длину.Но покуда Борей забираться в скулу горазди пока толковище в разгаре, пока волнудавит волна, никто тебя не продаст.

В северной части мира я водрузил кирпич!Знай, что душа со временем пополамможет все повторить, как попугай, опричьнепрерывности, свойственной местным сырым делам!

Так, кромсая отрез, кравчик кричит: «сукно!»Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы.Плюс пустые дома стоят как давным-давноотвернутые на бану углы.

В ветреной части мира я отыскал приют.Здесь никто не крикнет, что ты чужой,убирайся назад, и за постой берутвыцветаньем зрачка, ржавою чешуей.

И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом,как монах либо мусор, обутый в жесть.И громоздкая письменность с ревом идет на слом,никому не давая себя прочесть.

Повернись к стене и промолви: «я сплю, я сплю».Одеяло серого цвета, и сам ты стар.Может, за ночь под веком я столько снов накоплю,что наутро море крикнет мне: «наверстал!»

Все равно, на какую букву себя послать,человека всегда настигает его же храп,и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь,шевелясь, разбираешь, как донный краб.

Вот про что напевал, пряча плавник, лихойнебожитель, прощенного в профиль бледней греха,заливая глаза на камнях ледяной ухой,чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.

Так впадает — куда, стыдно сказать — клешня.Так следы оставляет в туче кто в ней парил.Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя,чтоб по волнам ступать, не держась перил.

1981

Бюст Тиберия

Приветствую тебя две тыщи летспустя. Ты тоже был женат на бляди.У нас немало общего. К тому жвокруг — твой город. Гвалт, автомобили,шпана со шприцами в сырых подъездах,развалины. Я, заурядный странник,приветствую твой пыльный бюств безлюдной галерее. Ах, Тиберий,тебе здесь нет и тридцати. В лицеуверенность скорей в послушных мышцах,чем в будущем их суммы. Голова,отрубленная скульптором при жизни,есть, в сущности, пророчество о власти.Все то, что ниже подбородка, — Рим:провинции, откупщики, когортыплюс сонмы чмокающих твой шершавыймладенцев — наслаждение в ключеволчицы, потчующей крошку Ремаи Ромула. (Те самые уста!глаголющие сладко и бессвязнов подкладке тоги.) В результате — бюсткак символ независимости мозгаот жизни тела. Собственного иимперского. Пиши ты свой портрет,он состоял бы из сплошных извилин.

Тебе здесь нет и тридцати. Ничтов тебе не останавливает взгляда.Ни, в свою очередь, твой твердый взглядготов на чем-либо остановиться:ни на каком-либо лице, ни наклассическом пейзаже. Ах, Тиберий!Какая разница, что там бубнятСветоний и Тацит, ища причинытвоей жестокости! Причин на свете нет,есть только следствия. И люди жертвы следствий.Особенно в тех подземельях, гдевсе признаются — даром, что признаньяпод пыткой, как и исповеди в детстве,однообразны. Лучшая судьба —быть непричастным к истине. Понежеона не возвышает. Никого.Тем паче цезарей. По крайней мере,ты выглядишь способным захлебнутьсяскорее в собственной купальне, чемвеликой мыслью. Вообще — не есть лижестокость только ускоренье общейсудьбы вещей? свободного паденья

простого тела в вакууме? В немвсегда оказываешься в момент паденья.Январь. Нагроможденье облаковнад зимним городом, как лишний мрамор.Бегущий от действительности Тибр.Фонтаны, бьющие туда, откуданикто не смотрит — ни сквозь пальцы, ниприщурившись. Другое время!И за уши не удержать ужевзбесившегося волка. Ах, Тиберий!Кто мы такие, чтоб судить тебя?Ты был чудовищем, но равнодушнымчудовищем. Но именно чудовищ —отнюдь не жертв — природа создаетпо своему подобию. Гораздоотраднее — уж если выбирать —быть уничтоженным исчадьем ада,чем неврастеником. В неполных тридцать,с лицом из камня — каменным лицом,рассчитанным на два тысячелетья,ты выглядишь естественной машинойуничтожения, а вовсе нерабом страстей, проводником идеии прочая. И защищать тебяот вымысла — как защищать деревьяот листьев с ихним комплексом бессвязно,но внятно ропщущего большинства.

В безлюдной галерее. В тусклый полдень.Окно, замызганное зимним светом.Шум улицы. На качество пространстваникак не реагирующий бюст…Не может быть, что ты меня не слышишь!Я тоже опрометью бежал всегосо мной случившегося и превратился в островс развалинами, с цаплями. И ячеканил профиль свой посредством лампы.Вручную. Что до сказанного мной,мной сказанное никому не нужно —и не впоследствии, но уже сейчас.Но если это тоже ускореньеистории? успешная, увыпопытка следствия опередить причину?Плюс, тоже в полном вакууме — чтоне гарантирует большого всплеска.Раскаяться? Переверстать судьбу?Зайти с другой, как говориться, карты?Но стоит ли? Радиоактивный дождьпольет не хуже нас, чем твой историк.Кто явится нас проклинать? Звезда?Луна? Осатаневший от бессчетныхмутаций, с рыхлым туловищем, вечныйтермит? Возможно. Но, наткнувшись в насна нечто твердое, и он, должно быть,слегка опешит и прервет буренье.

«Бюст, — скажет он на языке развалини сокращающихся мышц, — бюст, бюст».

1981

Датировано по переводу в «To Urania» — С. В.