Иосиф Бродский - Стихи (2)

Иосиф Бродский

СТИХИ (2)

Развивая Платона

Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где рекавысовывалась бы из-под моста, как из рукава — рука,и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы,как Шопен, никому не показывавший кулака.

Чтобы там была Опера, и чтоб в ней ветеран —тенор исправно пел арию Марио по вечерам;чтоб Тиран ему аплодировал в ложе, а я в партеребормотал бы, сжав зубы от ненависти: «баран».

В этом городе был бы яхт-клуб и футбольный клуб.По отсутствию дыма из кирпичных фабричных трубя узнавал бы о наступлении воскресеньяи долго бы трясся в автобусе, мучая в жмене руб.

Я бы вплетал свой голос в общий звериный войтам, где нога продолжает начатое головой.Изо всех законов, изданных Хаммурапи,самые главные — пенальти и угловой.

Там была бы Библиотека, и в залах ее пустыхя листал бы тома с таким же количеством запятых,как количество скверных слов в ежедневной речи,не прорвавшихся в прозу, ни, тем более, в стих.

Там стоял бы большой Вокзал, пострадавший в войне,с фасадом, куда занятней, чем мир вовне.Там при виде зеленой пальмы в витрине авиалинийпросыпалась бы обезьяна, дремлющая во мне.

И когда зима, Фортунатус, облекает квартал в рядно,я б скучал в Галерее, где каждое полотно— особливо Энгра или Давида —как родимое выглядело бы пятно.

В сумерках я следил бы в окне стадамычащих автомобилей, снующих туда-сюдамимо стройных нагих колонн с дорическою прической,безмятежно белеющих на фронтоне Суда.

Там была бы эта кофейня с недурным бланманже,где, сказав, что зачем нам двадцатый век, если есть ужедевятнадцатый век, я бы видел, как взор коллегинадолго сосредотачивается на вилке или ноже.

Там должна быть та улица с деревьями в два ряда,подъезд с торсом нимфы в нише и прочая ерунда;и портрет висел бы в гостиной, давая вам представленьео том, как хозяйка выглядела, будучи молода.

Я внимал бы ровному голосу, повествующему о вещах,не имеющих отношенья к ужину при свечах,и огонь в камельке, Фортунатус, бросал бы багровый отблескна зеленое платье. Но под конец зачах.

Время, текущее в отличие от водыгоризонтально от вторника до среды,в темноте там разглаживало бы морщиныи стирало бы собственные следы.

И там были бы памятники. Я бы знал именане только бронзовых всадников, всунувших в стременаистории свою ногу, но и ихних четвероногих,учитывая отпечаток, оставленный ими на

населении города. И с присохшей к губесигаретою сильно заполночь возвращаясь пешком к себе,как цыган по ладони, по трещинам на асфальтея гадал бы, икая, вслух о его судьбе.

И когда бы меня схватили в итоге за шпионаж,подрывную активность, бродяжничество, менаж —а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала,тыча в меня натруженными указательными: «Не наш!» —

я бы втайне был счастлив, шепча про себя: «Смотри,это твой шанс узнать, как выглядит изнутрито, на что ты так долго глядел снаружи;запоминай же подробности, восклицая „Vive la Patrie!“»

1976

Посвящается стулу

Март на исходе. Радостная весть:день удлинился. Кажется, на треть.Глаз чувствует, что требуется вещь,которую пристрастно рассмотреть.Возьмем за спинку некоторый стул.Приметы его вкратце таковы:зажат между невидимых, но скулпространства (что есть форма татарвы),он что-то вроде метра в высотуна сорок сантиметров в ширинуи сделан, как и дерево в саду,из общей (как считалось в старину)коричневой материи. Что сухосочтется камуфляжем в Царстве Духа.

Вещь, помещенной будучи, как в Аш —два-О, в пространство, презирая риск,пространство жаждет вытеснить; но вашглаз на полу не замечает брызгпространства. Стул, что твой наполеон,красуется сегодня, где вчерась.Что было бы здесь, если бы не он?Лишь воздух. В этом воздухе б виласьпыль. Взгляд бы не задерживался напылинке, но, блуждая по стене,он достигал бы вскорости окна;достигнув, устремлялся бы вовне,где нет вещей, где есть пространство, нок вам вытесненным выглядит оно.

На мягкий в профиль смахивая знаки «восемь», но квадратное, в анфас,стоит он в центре комнаты, столь наг,что многое притягивает глаз.Но это — только воздух. Между ног(коричневых, что важно — четырех)лишь воздух. То есть дай ему пинок,скинь все с себя — как об стену горох.Лишь воздух. Вас охватывает жуть.Вам остается, в сущности, одно:вскочив, его рывком перевернуть.Но максимум, что обнажится — дно.Фанера. Гвозди. Пыльные штыри.Товар из вашей собственной ноздри.

Четверг. Сегодня стул был не у дел.Он не переместился. Ни на шаг.Никто на нем сегодня не сидел,не двигал, не набрасывал пиджак.Пространство, точно изморось — пчелу,вещь, пользоваться коей пересталвладелец, превращает ввечеру(пусть временно) в коричневый кристалл.Стул напрягает весь свой силуэт.Тепло; часы показывают шесть.Все выглядит как будто его нет,тогда как он в действительности есть!Но мало ли чем жертвуют, вчераот завтра отличая, вечера.

Материя возникла из борьбы,как явствуют преданья старины.Мир создан был для мебели, дабысоздатель мог взглянуть со сторонына что-нибудь, признать его чужим,оставить без внимания вопросо подлинности. Названный режимматерии не обещает роз,но гвозди. Впрочем, если бы не гвоздь,все сразу же распалось бы, как есть,на рейки, перекладины. Ваш гостьне мог бы, при желании, присесть.Составленная из частей, вездевещь держится в итоге на гвозде.

Стул состоит из чувства пустотыплюс крашенной материи; к чемуприбавим, что пропорции простыкак тыщи отношенье к одному.Что знаем мы о стуле, окромя,того, что было сказано в пылуполемики? — что всеми четырьмястоит он, точно стол ваш, на полу?Но стол есть плоскость, режущая грудь.А стул ваш вертикальностью берет.Стул может встать, чтоб лампочку ввернуть,на стол. Но никогда наоборот.И, вниз пыльцой, переплетенный стебельвмиг озарит всю остальную мебель.

Воскресный полдень. Комната гола.В ней только стул. Ваш стул переживетвас, ваши безупречные тела,их плотно облегавший шевиот.Он не падет от взмаха топора,и пламенем ваш стул не удивишь.Из бурных волн под возгласы «ура»он выпрыгнет проворнее, чем фиш.Он превзойдет употребленьем гимн,язык, вид мироздания, матрас.Расшатан, он заменится другим,и разницы не обнаружит глаз.Затем что — голос вещ, а не зловещ —материя конечна. Но не вещь.

<1987>

Шорох акации

Летом столицы пустеют. Субботы и отпускауводят людей из города. По вечерам — тоска.В любую из них спокойно можно ввести войска.И только набравши номер одной из твоих подруг,не уехавшей до сих пор на юг,насторожишься, услышав хохот и волапюк,

и молча положишь трубку: город захвачен; стройпеременился: все чаще на светофорах — «Стой».Приобретая газету, ее начинаешь с тойколонки, где «что в театрах» рассыпало свой петит.Ибсен тяжеловесен, А. П. Чехов претит.Лучше пойти пройтись, нагулять аппетит.

Солнце всегда садится за телебашней. Тами находится Запад, где выручают дам,стреляют из револьвера и говорят «не дам»,если попросишь денег. Там поет «ла-ди-да»,трепеща в черных пальцах, серебряная дуда.Бар есть окно, прорубленное туда.

Вереница бутылок выглядит как Нью-Йорк.Это одно способно привести вас в восторг.Единственное, что выдает Восток,это — клинопись мыслей: любая из них — тупик,да на банкнотах не то Магомет, не то его горный пик,да шелестящее на ухо жаркое «ду-ю-спик».

И когда ты потом петляешь, это — прием котла,новые Канны, где, обдавая запахами нутра,в ванной комнате, в четыре часа утра,из овала над раковиной, в которой бурлит моча,на тебя таращится, сжав рукоять меча,Завоеватель, старающийся выговорить «ча-ча-ча».

1977