Иосиф Бродский - Стихи (2)

1977

* * *

Восходящее желтое солнце следит косымиглазами за мачтами голой рощи,идущей на всех парах к Цусимекрещенских морозов. Февраль корочепрочих месяцев и оттого лютее.Кругосветное плавание, дорогая,лучше кончить, руку согнув в локте ивместе с дредноутом догораяв недрах камина. Забудь Цусиму!Только огонь понимает зиму.Золотистые лошади без уздечекмасть в дымоходе меняют на масть воронью.И в потемках стрекочет огромный черный кузнечик,которого не накрыть ладонью.

1978

Датировано по переводу в «To Urania» — С. В.

Шведская музыка

К. Х.

Когда снег заметает море и скрип сосныоставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз,до какой синевы могут дойти глаза? до какой тишиныможет упасть безучастный голос?Пропадая без вести úз виду, мир вовнесводит счеты с лицом, как с заложником Мамелюка.…так моллюск фосфоресцирует на океанском дне,так молчанье в себя вбирает всю скорость звука,так довольно спички, чтобы разжечь плиту,так стенные часы, сердцебиенью вторя,остановившись по эту, продолжают идти по тусторону моря.

1975

Датировано по переводу в «To Urania» — С. В.

Bagatelle[1]

Елизавете Лионской

Помрачненье июльских бульваров, когда, точно деньги во сне,пропадают из глаз, возмущенно шурша, миллиарды,и, как сдача, звезда дребезжит, серебрясь в желтизнене от мира сего замусоленной ласточкой карты.

Вечер липнет к лопаткам, грызя на ходу козинак,сокращает красавиц до профилей в ихних камеях;от великой любви остается лишь равенства знаккостенеть в перекладинах голых садовых скамеек.

И ночной аквилон, рыхлой мышцы ища волокно,как возможную жизнь, теребит взбаламученный гарус,разодрав каковой, от земли отплывает фонов самодельную бурю, подняв полированный парус.

Города знают правду о памяти, об огромности лестниц в так наз.разоренном гнезде, о победах прямой над отрезком.Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас,воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским.

И всегда за спиной, как отбросив костяшки, рукато ли машет вослед, в направленьи растраченных денег,то ли вслух громоздит зашвырнувшую вас в облакаиз-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек.

Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил; у квартир —вид неправильных туч, зараженных квадратностью, тюлем,и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил,лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям.

Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве,время жизни, стремясь отделиться от времени смерти,обращается к звуку, к его серебру в соловье,центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти.

Так творятся миры, ибо радиус, подвиги чьив захолустных садах созерцаемы выцветшей осью,руку бросившем пальцем на слух подбирает ключик бытию вне себя, в просторечьи — к его безголосью.

Так лучи подбирают пространство; так пальцы слепцанеспособны отдернуть себя, слыша крик «Осторожней!»Освещенная вещь обрастает чертами лица.Чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней.

<1987>

Полдень в комнате

Полдень в комнате. Тот покой,когда наяву, как восне, пошевелив рукой,не изменить ничего.

Свет проникает в окно, слепя.Солнце, войдя в зенит,луч кладя на паркет, себяэтим деревенит.

Пыль, осевшая в порах скул.Калорифер картав.Тело, застыв, продлевает стул.Выглядит, как кентавр

вспять оглянувшийся: тень, затмивпрофиль, чье ремесло —затвердевать, уточняет миф,повторяя число

членов. Их переход от словк цифрам не удивит.Глаз переводит, моргнув, число внесовершенный вид.

Воздух, в котором ни встать, ни сесть,ни, тем более, лечь,воспринимает «четыре», «шесть»,«восемь» лучше, чем речь.

Я родился в большой стране,в устье реки. Зимойона всегда замерзала. Мнене вернуться домой.

Мысль о пространстве рождает «ах»,оперу, взгляд в лорнет.В цифрах есть нечто, чего в словах,даже крикнув их, нет.

Птица щебечет, из-за рубежавернувшись в свое гнездо.Муха бьется в стекле, жужжакак «восемьдесят». Или — «сто».

Там был город, где, благодаряточности перспектив,было вдогонку бросаться зря,что-либо упустив.

Мост над замерзшей рекой в уместалью своих хрящеймысли рождал о другой зиме —то есть, зиме вещей,

где не встретить следов; рельефвыглядит, как стекло.Только маятник, замерев,источает тепло.

Воздух, бесцветный и проч., затонеобходимый длясуществования, есть ничто,эквивалент нуля.

Странно отсчитывать от негомебель, рога лося,себя; задумываться, «ого»в итоге произнося.

Взятая в цифрах, вещь может датьтамерланову тьму,род астрономии. Что подстатьвоздуху самому.

Там были также ряды колонн,забредшие в те снега,как захваченные в полон,раздетые донага.

В полдень, гордясь остротой угла,как возвращенный луч,обезболивала игласодержимое туч.

Слово, сказанное наугад,вслух, даже слово лжи,воспламеняло мозг, как закатверхние этажи.

Воздух, в сущности, есть плато,пат, вечный шах, тщета,ничья, классическое ничто,гегелевская мечта.

Что исторгает из глаз ручьи.Полдень. Со сторонымозг неподвижней пластинки, чьибороздки засорены.

Полдень; жевательный аппаратпробует завести,кашлянув, плоский пи-эр-квадрат —музыку на кости.

Там были комнаты. Их размерпорождал ералаш,отчего потолок, в чей мелвзор устремлялся ваш,

только выигрывал. Зеркалакопили там дотемнапыль, оседавшую, как золаГеркуланума, на

обитателей. Стопки книг,стулья, в окне — слюдаинея. То, что случалось в них,случалось там навсегда.

Звук уступает свету не вскорости, но в вещах,внятных даже окаменев,обветшав, обнищав.

Оба преломлены, искажены,сокращены: сперва —до потёмок, до тишины;превращены в слова.

Можно вспомнить закат в окне,либо — мольбу, отказ.Оба счастливы только внетела. Вдали от нас.

Я был скорее звуком, чем —стыдно сказать — лучомв царстве, где торжествует чернь,прикидываясь грачом

в воздухе. Я ночевал в ушныхраковинах: ласкалвпадины, как иной жених —выпуклости; пускал

петуха. Но, устремляясь ввысь,звук скидывает балласт:сколько в зеркало не смотрись,оно эха не даст.

Там принуждали носить пальто,ибо холод лепилтело, забытое теми, ктораньше его любил,

мраморным. Т. е. без легких, безимени, черт лица,в нише, на фоне пустых небес,на карнизе дворца.

Там начинало к шести темнеть.В восемь хотелось лечь.Но было естественней каменетьв профиль, утратив речь.

Двуногое — впрочем, любая тварь(ящерица, нетопырь) —прячет в своих чертах букварь,клеточную цифирь.

Тело, привыкшее к своемуприсутствию, под ремнеми тканью, навязывает умубудущее. Мысль о нем.

Что — лишнее! Тело в анфас ужесамо есть величина!сумма! Особенно — в неглиже,и лампа не включена.

В будущем цифры рассеют мрак.Цифры не умира.Только меняют порядок, кактелефонные номера.

Сонм их, вечным пером привитк речи, расширит рот,удлинит собой алфавит;либо наоборот.

Что будет выглядеть, как мечтойвзысканная земляс синей, режущей глаз чертой —горизонтом нуля.

Или — как город, чья красота,неповторимость чьябыла отраженьем своим сыта,как Нарцисс у ручья.

Так размножаются камень, вещь,воздух. Так зрелый муж,осознавший свой жуткий вес,не избегает луж.

Так, по выпуклому лицупамяти всеми пятью скребя,ваше сегодня, подстать слепцу,опознает себя.

В будущем, суть в амальгаме, сутьв отраженном вчерав столбике будет падать ртуть,летом — жужжать пчела.

Там будут площади с эхом, в стопревосходящим раззвук. Что только повторит то,что обнаружит глаз.

Мы не умрем, когда час придет!Но посредством ногтяс амальгамы нас соскребеткакое-нибудь дитя!

Знай, что белое мясо, плоть,искренний звук, разгонмысли ничто не повторит — хотьнаплоди легион.

Но, как звезда через тыщу лет,ненужная никому,что не так источает свет,как поглощает тьму,

следуя дальше, чем тело, взглядглаз, уходя вперед,станет назад посылать подрядвсё, что в себя вберет.

<1978>