Иосиф Бродский - Стихи (2)

1980

Эклога 5-я (летняя)

Марго Пикен

Вновь я слышу тебя, комариная песня лета!Потные муравьи спят в тени курослепа.Муха сползает с пыльного эполеталопуха, разжалованного в рядовые.Выраженье «ниже травы» впервыеозначает гусениц. Буровые

вышки разросшегося кипреяв джунглях бурьяна, вьюнка, пыреясинеют от близости эмпирея.Салют бесцветного болиголовасотрясаем грабками пожилогобогомола. Темно-лилова,

сердцевина репейника напоминает мину,взорвавшуюся как бы наполовину.Дягиль тянется точно рука к графину.И паук, как рыбачка, латает крепкойниткой свой невод, распятый терпкойполынью и золотой сурепкой.

Жизнь — сумма мелких движений. Сумракв ножнах осоки, трепет пастушьих сумок,меняющийся каждый миг рисунокконского щавеля, дрожь люцерны,чабреца, тимофеевки — драгоценныдля понимания законов сцены,

не имеющей центра. И злак, и плевелв полдень отбрасывают на северобщую тень, ибо их посеялтот же ветреный сеятель, кривотолкио котором и по сей день не смолкли.Вслушайся, как шуршат метелки

петушка-или-курочки! что лепечетромашки отрывистый чет и нечет!как мать-и-мачеха им перечит,как болтает, точно на грани бреда,примятая лебедою Леданежной мяты. Лужайки лета,

освещенные солнцем! бездомный мотыль,пирамида крапивы, жара и одурь.Пагоды папортника. Поодаль —анис, как рухнувшая колонна,минарет шалфея в момент наклона —травяная копия Вавилона,

зеленая версия Третьеримска!где вправо сворачиваешь не без рискавынырнуть слева. Все далеко и близко.И кузнечик в погоне за балеринойкапустницы, как герой былинный,замирает перед сухой былинкой.

Воздух, бесцветный вблизи, в пейзажевыглядит синим. Порою — дажетемно-синим. Возможно, та жевещь случается с зеленью: удалённостьвзора от злака и есть зелёностьоного злака. В июле склонность

флоры к разрыву с натуралистом,дав потемнеть и набрякнуть листьям,передается с загаром лицам.Сумма красивых и некрасивых,удаляясь и приближаясь, в силахглаз измучить почище синих

и зеленых пространств. Окраскавещи на самом деле маскабесконечности, жадной к деталям. Масса,увы, не кратное от деленьяэнергии на скорость зреньяв квадрате, но ощущенье тренья

о себе подобных. Вглядись в пространство!в его одинаковое убранствопоблизосте и вдалеке! в упрямство,с каким, независимо от размера,зелень и голубая сферасохраняет колер. Это — почти что вера,

род фанатизма! Жужжанье мухи,увязшей в липучке, — не голос муки,но попытка автопортрета в звуке«ж». Подобие алфавита,тело есть знак размноженья видаза горизонт. И пейзаж — лишь свита

убежавших в Азию, к стройным пальмам,óсобей. Верное ставням, спальням,утро в июле мусолит пальцемпачки жасминовых ассигнаций,лопаются стручки акаций,и воздух прозрачнее комбинаций

спящей красавицы. Душный июль! Избытокзелени и синевы — избитыхформ бытия. И в глазных орбитах —остановившееся, как Аттилаперед мятым щитом, светило:дальше попросту не хватило

означенной голубой куделивоздуха. В одушевленном телесвет узнаёт о своем пределеи преломляется, как в итогедлинной дороги, о чьем истокелучше не думать. В конце дороги —

бабочки, мальвы, благоуханье сена,река вроде Оредежи или Сейма,расположившиеся подле семьидачников, розовые наяды,их рискованные наряды,плеск; пронзительные рулады

соек тревожат прибрежный тальник,скрывающий белизну опальныхмест у скидывающих купальникв зарослях; запах хвои, обрывыцвета охры; жара, наплывыоблаков; и цвета мелкой рыбы

волны. О, водоемы лета! Чащевсего блестящие где-то в чащепруды или озёра — частиводы, окруженные сушей; шелестосоки и камышей, замшелостькоряги, нежная ряска, прелесть

желтых кувшинок, бесстрастность лилий,водоросли — или рай для линий —и шастающий, как Христос, по синейглади жук-плавунец. И порою окуньвсплеснет, дабы окинуть окоммир. Так высовываются из окон

и немедленно прячутся, чтоб не выпасть.Лето! пора рубах на выпуск,разговоров про ядовитостьгрибов, о поганках, о белых пятнахмухоморов, полемики об опятахи сморчках; тишины объятых

сонным покоем лесных лужаек,где в полдень истома глаза смежает,где пчела, если вдруг ужалит,то приняв вас сослепу за махровыймак или за вещь, коровойоставленную, и взлетает, прóбой

обескуражена и громоздка.Лес — как ломаная расческа.И внезапная мысль о себе подростка:«выше кустарника, ниже ели»оглушает его на всю жизнь. И елевидный жаворонок сыплет трели

с высоты. Лето! пора зубрежкик экзаменам формул, орла и решки;прыщи, бубоны одних, задержкидругих — от страха, что не осилишь;силуэты техникумов, училищ,даже во сне. Лишь хлысты удилищ

с присвистом прочь отгоняют беды.В образовавшиеся просветывидны сандалии, велосипедыв траве; никелированные педаликак петлицы кителей, как медали.В их резине и в их металле

что-то от будущего, от векаЕвропы, железных дорог — чья веткаи впрямь, как от порыва ветра,дает зеленые полустанки —лес, водокачка, лицо крестьянки,изгородь — и из твоей жестянки

расползаются вправо-влевовырытые рядом со стенкой хлевачервяки. А потом — телегас наваленными на нее кулямии бегущий убранными полямипроселок. И где-то на дальнем плане

церковь — графином, суслоны, хаты,крытые шифером с толью скатыи стёкла, ради чьих рам закатыи существуют. И тень от спицы,удлиняясь до польской почти границы,бежит вдоль обочины за матерком возницы

как лохматая Жучка, она же Динка;и ты глядишь на носок ботинка,в зубах травинка, в мозгу блондинкас каменной дачей — и в верхотуретолько журавль, а не вестник бури.Слава нормальной температуре! —

на десять градусов ниже тела.Слава всему, до чего есть дело.Всему, что еще вам не надоело!Рубашке болтающейся, подсохнув,панаме, выглядящей, как подсолнух,вальсу издалека «На сопках».

Развевающиеся занавески летнихсумерек! крынками полный ледник,сталин или хрущев последнихтонущих в треске цикад известий,варенье, сделанное из местнойбрусники. Обмазанные известкой

щиколотки яблоневой аллеичем темнее становится, тем белее;а дальше высятся бармалеинастоящих деревьев в сгущенной синькевéчера. Кухни, зады, косынки,слюдяная форточка керосинки

с адским пламенем. Ужины на верандах!Картошка во всех ее вариантах.Лук и редиска невероятныхразмеров, укроп, огурцы из кадки,помидоры, и все это — прямо с грядки,и, наконец, наигравшись в прятки,

пыльные емкости! Копоть лампы.Пляска теней на стене. Талантыи поклонники этого действа. Латысамовара и рафинад, от солиотличаемый с помощью мухи. Солоудода в малиннике. Или — ссоры

лягушек в канаве у сеновала.И в латах кипящего самовара —ужимки вытянутого овала,шорох газеты, курлы отрыжек;из гостиной доносится четкий «чижик»;и мысль Симонида насчет лодыжек

избавляет на миг каленыйвзгляд от обоев и ответвленийбоярышника: вид коленейвсегда недостаточен. Тем дорожетело, что ткань, его скрыв, похожепомогает скользить по коже,

лишенной узоров, присущих ткани,вверх. Тем временем чай в стакане,остывая, туманит грани,и пламя в лампе уже померкло.А после под одеялом мелкодрожит, тускло мерцая, стрелка

нового компаса, определяяСевер не хуже, чем удалаямысль прокурора. Обрывки лая,пазы в рассохшемся табурете,сонное кукареку в подклети,крик паровоза. Потом и эти

звуки смолкают. И глухо — глуше,чем это воспринимают уши —листва, бесчисленная, как душиживших до нас на земле, лопочетнечто на диалекте почек,как языками, чей рваный почерк

— кляксы, клинопись лунных пятен —ни тебе, ни стене невнятен.И долго среди бугров и вмятинматраса вертишься, расплетая,где иероглиф, где запятая;и снаружи шумит густая,

еще не желтая, мощь Китая.

1981