Евгений Рейн - Избранное

ЭЛЕКТРИЧКА 0.40

В последней пустой электричкеПойми за пятнадцать минут,Что прожил ты жизнь по привычке,Кончается этот маршрут.

Выходишь прикуривать в тамбур,А там уже нет никого.Пропойца спокойный, как ангел,Тулуп расстелил наголо.

И видит он русское море,Стакан золотого вина.И слышит, как в белом собореЕго отпевает страна.

ИЗ ЛЕРМОНТОВА

Памяти Аркадия Штейнберга

В начале сентября на волжской волетак ветрено. Гудит осина в полеи лесопилка в Белом Городке.Воняет креозотом, формалином,по радио: «По взгорьям и долинам…»И мы спускаемся к реке.Погрузим рюкзаки в устойчивую лодку,уложим поплотней крупу, тушенку, водку.Мотор забарахлит,потом свое возьмет.Плывите мимо нас, тверские деревеньки,нам некуда спешить. Теперь уж помаленьку —обратный ход.Он кутается в новую штормовку,и мне не проявить смекалку и сноровку —только пассажир.Закурим, поглядим на мимолетный берег:«Читай-ка „Валерик“, как славно, что Валерикнам денег одолжил!»Он говорит, что «жизнь постиг,судьбе, как турок иль татарин»[10],равно за все он благодарен…«Да что там, Женя, я — старик.Но как бы вам сказать? Ведь старостьсовсем не то, что мните вы…» —«Да, все признанья таковы.А как понять?» Теперь осталосьдо дома ничего совсем.Все это было между тем,в те времена, когда он с намимог пошутить, погоревать.Над среднерусскими лесаминачало осени. Опятьтрава пожухла. Вон и тракторчего-то бьется на меже,доказывая свой характер.А небо в лучшем неглиже —такая облачная тонкость.И вот последняя подробность:обедали, он сел к столуи мне сказал: «А ту строфуиз Лермонтова я запомнил,поверишь ли, в пятнадцать лети этот повторял заветвезде — в издательствах, на полустанках,в окопах и госпиталях,в удачах, а равно в отставках,на пересылках, в лагерях.И вот теперь все то же, то жея говорю, дай повторю…Теперь и свериться негожепо старому календарю.Ты думаешь, что старость это?..А старость просто ближе к тем.Пойдем дойдем до сельсоветаи попрощаемся затем».А через час внезапный холод,сиверко, тьма и мокрота.Ты думаешь, что жив, что молод,что где-то люди, города,и кровию артериальнойкипит колеблющийся вал…О, если б на платформе дальнейопять я одиноко стали в ожидании отъездаподумал: «Больше никогда…»О, как свободно, страшно, теснонебесная блестит слюда.Ни слова больше. Снисхожденьеми мертвых можно оттолкнуть.«И беспробудным сном заснутьС мечтой о близком пробужденьи?»

НАД ФОНТАНКОЙ

Над Фонтанкой развал и разруха,Дом на Троицкой тоже снесен,Вылезает мерзавец из люка —Волосат, до пупа обнажен.На груди его синею вязью —Серп и молот, двуглавый орел,Самогоном набухли подглазья,На висках золотой ореол.Душной ночью идет он к собору,На облезшую бронзу плюетИ навстречу родному просторуНенавистную песню поет.Капитальный ремонт и разруха,Довоенная заваль и дичь,ГПУ, агитпроп, голодухаЗалегли под разбитый кирпич.И оттуда тяжелою пыльюНа развалины сели мои —Отлетающая эскадрильяВ боевой предрассветной крови.Рассыпайся же, многоэтажныйДом презрения, кражи и лжи,Невский сумрак, сырой и бесстрашный,Заползает в твои этажи.Возвращайся, дитя и бродяга,В подворотню, где баки гниют.Все, что надо — судьба и отвага —Этой ночью тебя признают.Дом на Троицкой — темные флагиНа развалинах веют, клубясь,И летят в подворотню бумаги,Чернокнижьем твоим становясь.

ЗА КРУЗЕНШТЕРНОМ

В. Беломлинской

Все как было. За стрелкой все те же краны,лесовоз «Волгобалт» за спиной Крузенштерна,только время все круче берет нас в канныи вот-вот завершит окруженье, наверно.На моем берегу отлетела лепнина,а на том перекрашен дворец в изумрудный…На глазах этот город еще коллективнозавершает свой пасмурный подвиг безумный.Он толкает буксир по густому каналуи диктует забытые ямбо-хореи,он хотел, чтоб судьбина его доконала —как угодно, — он шепчет: «Абы скорее!»Для чего это все! Как чертил его зверскийимператорский коготь на кожаной карте,как вопил ему в ухо заросшее дерзкийи ничтожный мятежник в смертельном азарте?Для чего здесь Григорий загрыз Николая?Отчего эта жилка до капельки бьется?Поселение гуннов? Столица вторая?Только первая! Ибо второй не живется.Все уехали… Даже и я (что неважно),никуда не прибьешься, ничего не изменишь.Только в темном дворе окликаешь протяжнои грозишь незнакомке, что до нитки разденешь.А она-то согласна, но медлит чего-то…Все пустое, как окна при вечном ремонте.Будет срок — и повесят на Доску почетаили даже утопят в зачуханном понте.Но когда я иду на Васильевский острови гляжу, как задымлено невское небо,я все тот же, все тот же огромный подростокс перепутанной манией дела и гнева.Объявляю себя военнопленным,припаду к сапогам своего конвоя,чтобы вечером обыкновеннолетнимодному за всех поминать былое.

ЗАВТРАК НА БАЛКОНЕ

Поздно утром на торцевом балконеГолубого курятника в приморском парке —Яйца всмятку, редиска и во флаконеЗарубежном — напиток домашней варки.Плюс геополитика в свежей «Правде»,Плюс письмо из имперской былой столицы —Это слишком, и я понимаю, вряд лиЯ сумею свое взять и поделитьсяС этим мальчиком в перелицованных брюках,Что обменивал хлебный талон на марки,Со студентом, канал обходившим КрюковИ шептавшим Брюсова без помарки,Бестолковым любовником, что однаждыВлез в кровать по расшатанному карнизу,С тем, у коего, все навсегда отнявши,Бог удачи продлил золотую визу.Они были лучше, чем я, атлеты,Тот бегун, тот стайер в соленой майке,Потому сейчас, в середине лета,Сообщаю это им без утайки:— Что ж вы робко теснитесь под тентом, тени?Все здесь ваше, а я заказал лишь столик.Так раскиньте в плетеных креслах колени,Громовержец, шептун, сластолюбец, стоик.

В ТЕМНОМ БЛЕСКЕ

Н.

По железу ранним утром в темном блескечешет дождь, я поднимаю занавески.Вот он, мой неотвратимый серый город,дождь идет, как заводной и верный робот.Ну, чего тебе в такое утро надо,ранней осени бессмертная прохлада,поздней жизни перекопанная нива,линза света — переменчивое диво?Здесь и зелень, и багряно-золотое,мел и темень, да и прочее любое.Все, что было, все, что стало и пропало:думал — хватит, а выходит — мало, мало!Пусть идет он, этот дождик, до полудня,да и вечером, и ночью — вот и чудно!Пусть размочит, размягчит сухую корку,пусть войдет до самой смерти в поговорку.И пока он льет, не зная перерыва,все, что было, поправимо, нежно, живо.

В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

Как жизнь перегородчата, я понял,когда уже спускался вниз в долину,и, словно при ремонте капитальном,вдруг падали фанерные заслонки,и открывался план первоначальный,по коему и строили квартиру.И становилось все так очевидно…Еврейский мальчик, сызмала отличник,насобиравший сто похвальных грамоти кавалер серебряной медали,способный, умница, любимец деканата,уже открывший пух и прах карьеры,уже отпивший мутного портвейнахрущевской оттепели,сочинитель легкихи нервных молодых стихотворений,где размешались кровосгустки джазана ленинградской мертвенной водице,где западные узкие наклейкиперешивались на шевьот советский,но вовсе не стихами, а стежкамисуровой рыхлой прозы жизнь скреплялась.Такой вот мальчик вытащил однаждыиз колеса зачуханной фортуныособый жребий. Этот жребий былчернильно выведен на бланке Ленгорсправки:«Ул. Красной Конницы…», а дальше только цифры.Он дверь нашел, и все переменилось.…………………………………………Как страшно приближаться к русской музе,высокой, располневшей после трехинфарктов, той, что диктовала и «Бога»,и «Пророка», «Недоноска», «Трилистник в парке».Она сама себе под нос бормочетнаиновейшие стихотворенья,она протягивает руку к вам,увядшую, но женственную руку.И тяжело пожатье и всесильно.Она вам предлагает стул и чашкукирпичного бессоннейшего чая.Вот сахарница, бедный рафинад,так подсластите первую отравуи сделайте глоток — теперь ужеона вас никогда не пожалеет.

«Вдруг над черноморьем долгие раскаты, хлябь, гром…»