Генрик Ибсен - Драмы. Стихотворения
1859–1860
Жизненные осложнения
Перевод Т. Сильман
В весеннем саду, словно снег бела,Нарядная яблоня расцвела.
Вокруг хлопотала пчелка одна, —Как видно, в яблонев цвет влюблена.
Утратили оба душевный покой, —И тут наш цветок обручился с пчелой.
Пчела улетела на дальний луг, —Тем временем завязью стал ее друг.
Заплакала завязь, плачет пчела.Как видно, неважно сложились дела!
У старой стены, окружавшей сад,Жил в норке мышонок, он был небогат.
Шептал он любовно: «О завязь, услышь!Убогий мой погреб ты в рай превратишь».
Пчела совершает вторичный полет.Вернулась: на ветке качается плод!
И плод зарыдал. Рыдает пчела.Как видно, неважно сложились дела!
Под самою крышей, вдали от людей,В уютном гнезде проживал воробей.
Он стонет любовно: «Меня ты услышь!О плод, ты гнездо мое в рай превратишь».
Страдает пчела, изнывает плод,Тоска воробья и мышонка грызет.
И так, без ответа, их жизнь протекла, —Как видно, неважно сложились дела!
Сорвавшийся плод догнивает в кустах.Мышонок скончался с горестным «ах!».
Когда же сочельник настал у людей,Из гнездышка мертвый упал воробей.
А пчелка свободна от брачных оков!Глядит — уже нет ни тепла, ни цветов.
И в улей ушла, чтобы там, среди сот,Что твой фабрикант, вырабатывать мед.
А как хорошо бы сложились дела,Когда бы мышонком стала пчела!
В дальнейшем — чуть завязь стала плодом, —Мышонок обязан был стать воробьем!
1862
Даря водяную лилию
Перевод Т. Гнедич
Убаюканный волною,Тихо спал цветок весною,Безмятежный, белокрылый.Я сорвал его для милой!
На груди твоей, родная,Будет он дремать, мечтая,Утомленный и безмолвный,Что его ласкают волны.
Друг мой! Озеро прекрасно,Но мечтать вблизи опасно:Водяной подстерегаетТех, кто лилии срывает.
Друг мой! Грудь твоя прекрасна,Но мечтать вблизи опасно:Тех, кто лилии срывает,Водяной подстерегает.
1863
Светобоязнь
Перевод А. Ахматовой
Когда ходил я в школу,был смел до тех лишь пор,покуда день веселыйне мерк в вершинах гор.
Но лишь ночные тениложились на поля,ужасные виденьятолпились вкруг меня.
Дремота взор смежала —и сразу же тогдався храбрость исчезаланеведомо куда.
Теперь беда иная:мила мне ночи тень,но смелость я теряюс рассветом каждый день.
Теперь дневные троллии шума жизни жутьмне страха остройболью пронизывают грудь.
Я в уголке под теньюночной приют нашел,и там мои стремленьявзмывают, как орел.
Пусть шторм грозит, пусть пламяобъемлет небосвод,парю над облаками,пока не рассветет.
Под игом синей твердия мужества лишен.Но верю — подвиг смертимной будет совершен.
1855–1863
Сила воспоминания
Перевод Вс. Рождественского
Известно ли вам, как без опаскиУчат медведя веселой пляске?
В котел посажен зверь могучий,Внизу разведен костер трескучий.
Хозяин водит по струнам скрипки:Пляши под польку: «Цветы, улыбки…»
Лохматый дуреет совсем от боли.Плясать приходится поневоле.
С тех пор, если польку ему играют,Лапы сами сразу переступают.
И я в котле знал такие же муки,Сам задыхался под скрипок звуки.
Душа обгорала — не только кожа,Я ритмы плясок запомнил тоже.
С тех пор, встревожен воспоминаньем,Котел я вижу, огня полыханье.
И, схож судьбою со зверем серым,Пляшу в стихах — и тем же размером.
1864
Прощание
Перевод Т. Сильман
Мы за воротаГостей провожали,Смеялся кто-то,Кого-то звали.
О дом наш унылый,О сад молчаливый!..Где голос милыйИ смех шаловливый?
Какая мгла здесь!Ни счастья, ни света.Она была здесь, —И вот ее нету.
1864
В альбом композитора
Перевод А. Ахматовой
{59}
Орфей{60} зверей игрою усмирялИ высекал огонь из хладных скал.Камней у нас в Норвегии немало,И диких тварей слишком много стало.Играй! Яви могущество свое:Исторгни искры, истреби зверье.
1866
Эмме Клингенфельд
Перевод А. Ахматовой
{61}То, что дома в сердце у меня поет,с юга мне навстречу эхо отдает.
И его я слышу, словно нежный звон,а ведь это тот же мой норвежский сон.
То не эхо было с оснеженных гор…Летний и лесной мне это шлет простор.
Так перелагатель на чужой языкмысли, чувства, голос до конца постиг.
Но иную книгу шлю тебе теперь,в ней могучей древней силы нет, поверь.
Там осенней ночи темный мир живет,поутру над нею солнце не взойдет.
Речь идет о Женах, Смерти и Любви,им идти во мраке, падать им в крови.
Юная, позволь же с родины твоейунести твой дух мне в гул моих морей.
Глянь, вон фьорд Тронхейма пред тобой открыт,там туман, как траур, в воздухе висит.
Тень Элины{62} смутно в свой уходит путь,мать ее за нею. Ты о них забудь.
И вернись к потоку, что зовут Изар{63},как бы от горчайших пробудившись чар.
1874
Письмо в стихах
Перевод В. Адмони
{64}
Любезный друг!
Вы мне в письме вопросы задаете:Чем люди ныне так удрученыИ дни влачат в безрадостной дремоте,Как будто страхом странным смущены?И почему успех не тешит душуИ люди переносят все невзгодыИ ждут безвольно, что на них обрушатГрядущие, неведомые годы?
Я здесь не дам сих тайн истолкованья, —Вопрос, а не ответ — мое призванье.
Но раз уж Вы решились написать,То пусть вопрос Ваш будет не напрасным, —Конечно, если Вы не слишком ясныйОтвет потребуете, так сказать, —Я сам в ответ хочу вопрос задать,Но только, как поэт, прошу прощенья,Спрошу не прямо, а путем сравненья.
Скажите ж мне, когда-нибудь случалосьУвидеть Вам у наших берегов,Как отплывает судно от причалаВ открытый океан под шум ветров?Вы видели — и помните, конечно,На корабле дух ревностный, живой,И общий труд, спокойный и беспечный,Слова команды, четкой и простой,Как будто это мир закономерныйС орбитою своей, как шар земной,Идет путем рассчитанным и верным.
Нередко судно в путь уходит дальний —Иные ищет гавани и страны;Сгружают вскоре груз первоначальный,Берут товар с названьем чужестранным;И наполняют в рвенье неустанномТрюм ящиками, бочками, тюками —И в точности, какой теперь багажИ груз навален в трюм, ни экипаж,Ни даже капитан не знают сами.
И снова судно отплывает в дали,Кипит, белея, пена за кормой, —Как будто тесен стал простор морской,И кажется, что он вместит едва лиВесь этот сгусток смелости людской,Которую и штормы множат дажеУ путников, а также в экипаже.
Да, здесь не позабыли ни о чем:Закреплены надежно груза горы,И держатся в порядке все приборы,Чтоб в море судно верным шло путем.Есть налицо и знанья и уменье, —Здесь места нет и тени подозренья.Но все же, вопреки всему, однаждыСлучиться может так среди стремнин,Что на борту без видимых причинВсе чем-то смущены, вздыхают, страждут.Немногие сперва тоской объяты,Затем — все больше, после — без изъятий.Крепят бесстрастно парус и канаты,Вершат свой долг без смеха и проклятий,Приметы видят в каждом пустяке.Томит и штиль, и ветерок попутный,А в крике буревестника, в прыжкеДельфина зло душой провидят смутной.И безучастно люди бродят сонные,Неведомой болезнью зараженные.
Что ж тут случилось? Что за час настал?В чем тайная причина злого гнета,Кто мысль и волю парализовал?Грозит опасность? Повредилось что-то?Нет, ничего. Дела идут, как шли, —Но без надежд, без мужества, в тиши.А почему? Затем что тайный слух,Сомненья сея в потрясенный дух,Снует по кораблю в неясном шуме, —Им мнится: труп сокрыт у судна в трюме.
Известно суеверье моряков:Ему лишь только стоит пробудиться, —Оно всевластно, хоть лежит покровНа истине, покамест не домчитсяНазло всем мелям, шхерам, вещим птицамИх судно до родимых берегов.
Взгляните ж, друг, — Европы пакетботПуть держит в море, к миру молодому,И оба мы билет на пароходПриобрели, взошли на борт, и вотПривет прощальный брегу шлем родному.Как дышится легко здесь, по-иному,Какой прохладой ветер обдает!Багаж весь в трюме сложен со стараньем!А кок и стюарт смотрят за питаньем.
Чего ж еще, чтоб плыть нам без забот?Машины и котел гудят под нами,Могучий поршень движет рычагами,И воду винт, как острый меч, сечет;Хранит от крена парус при волненье,А рулевой хранит от столкновений.Фарватер верный мы себе избрали;Снискав себе доверье и почет,Наш капитан пытливо смотрит в дали.Чего ж еще, чтоб плыть нам без забот?И все же в океане, далеко,На полпути меж родиной и цельюРейс, кажется, идет не так легко.Исчезла храбрость, настает похмелье.И бродят экипаж и пассажирыС унылым взором, заплывая жиром.Полны сомнений, дум, душевной смутыИ в кубрике, и в дорогих каютах.
Вы о причине задали вопрос!По ощутили ль Вы, что близко что-то,Что целый век, свершив свою работу,С собою все спокойствие унес?Какая тут причина — неизвестно,Но все, что знаю, расскажу Вам честно.
На палубе однажды ночью душнойЯ был один под звездной тишиною.Улегся ветер от ночного зноя,И воздух был ласкающе-послушный.Все пассажиры спать легли в истоме,Мерцали снизу лампы, сонно тлея,Шла из кают жара все тяжелее,Держа усталых в тихой полудреме.Но в их дремоте не было покоя, —Я это видел сквозь иллюминатор:Лежал министр оскалясь, — он состроитьХотел улыбку, но без результата;Профессор рядом спал, объятый мукой,Как бы в разладе со своей наукой;Вот богослов весь простыней накрылся,Другой в подушки с головой зарылся;Вот мастера в поэзии, в искусстве, —Их сны полны и страха и предчувствий.А над дремотным царством беспощадноЛегла жара, удушливо и чадно.Я взор отвел от этой сонной жути,Взглянул вперед, где ночь была свежей;Я глянул на восток, где уж бледнейСветились звезды в предрассветной мути.
Тут слово донеслось в неясном шумеНаверх, где я у мачты сел в раздумье, —Как будто кто-то громко произнесСреди кошмаров и смятенных грез:«Боюсь, мы труп везем с собою в трюме!»
1875
