Владимир Набоков - Стихи
БИЛЕТ
На фабрике немецкой, вот сейчас,— дай рассказать мне, муза, без волненья! —— на фабрике немецкой, вот сейчас,все в честь мою, идут приготовленья.
Уже машина говорит: «жую;бумажную выглаживаю кашу;уже пласты другой передаю».Та говорит: «нарежу и подкрашу».
Уже найдя свой правильный размах,стальное многорукое созданьепечатает на розовых листахневероятной станции названье.
И человек бесстрастно рассуетте лепестки по ящикам в конторе,где на стене глазастый пароходи роща пальм, и северное море.
И есть уже на свете много леттот равнодушный, медленный приказчик,который выдвинет заветный ящики выдаст мне на родину билет.
1927 г.РОДИНА
Бессмертное счастие нашеРоссией зовется в веках.Мы края не видели краше,а были во многих краях.
Но где бы стезя ни бежала,нам русская снилась земля.Изгнание, где твое жало,чужбина, где сила твоя?
Мы знаем молитвы такие,что сердцу легко по ночам;и гордые музы Россиинезримо сопутствуют нам.
Спасибо дремучему шумулесов на равнинах родных,за ими внушенную думу,за каждую песню о них.
Наш дом на чужбине случайной,где мирен изгнанника сон,как ветром, как морем, как тайной,Россией всегда окружен.
1927 г.КИНЕМАТОГРАФ
Люблю я световые балаганывсе безнадежнее и все нежней.Там сложные вскрываются обманыпростым подслушиваньем у дверей.
Там для распутства символ есть единый —бокал вина; а добродетель — шьет.Между чертами матери и сынаострейший глаз там сходства не найдет.
Там, на руках, в автомобиль огромныйне чуждый состраданья богатейусердно вносит барышен бездомных,в тигровый плед закутанных детей.
Там письма спешно пишутся средь ночи:опасность… трепет… поперек листарука бежит… И как разборчив почерк,какая писарская чистота!
Вот спальня озаренная. Смотрите,как эта шаль упала на ковер.Не виден ослепительный юпитер,не слышен раздраженный режиссер;
но ничего там жизнью не трепещет:пытливый гость не может угадатьсвязь между вещью и владельцем вещи,житейского особую печать.
О, да! Прекрасны гонки, водопады,вращение зеркальной темноты.Но вымысел? Гармонии услада?Ума полет? О, Муза, где же ты?
Утопит злого, доброго поженит,и снова, через веси и века,спешит роскошное воображеньесамоуверенного пошляка.
И вот — конец… Рояль незримый умер,темно и незначительно пожив.Очнулся мир, прохладою и шумомрастаявшую выдумку сменив.
И со своей подругою приказчик,встречая ветра влажного напор,держа ладонь над спичкою горящей,насмешливый выносит приговор.
1928 г.ОТ СЧАСТИЯ ВЛЮБЛЕННОМУ НЕ СПИТСЯ
От счастия влюбленному не спится;стучат часы; купцу седому снитсяв червонном небе вычерченный кран,спускающийся медленно над трюмом;мерещится изгнанникам угрюмымв цвет юности окрашенный туман.
В волненье повседневности прекрасной,где б ни был я, одним я обуян,одно зовет и мучит ежечасно:
на освещенном острове столаграненый мрак чернильницы открытой,и белый лист, и лампы свет, забытыйпод куполом зеленого стекла.
И поперек листа полупустогомое перо, как черная стрела,и недописанное слово.
Берлин, 1928 г.ЛИЛИТ
Я умер. Яворы и ставнигорячий теребил Эолвдоль пыльной улицы. Я шел,и фавны шли, и в каждом фавнея мнил, что Пана узнаю:«Добро, я, кажется, в раю.»
От солнца заслонясь, сверкаяподмышкой рыжею, в дверяхвдруг встала девочка нагаяс речною лилией в кудрях,стройна, как женщина, и нежноцвели сосцы — и вспомнил явесну земного бытия,когда из-за ольхи прибрежнойя близко-близко видеть мог,как дочка мельника меньшаяшла из воды, вся золотая,с бородкой мокрой между ног.
И вот теперь, в том самом фраке,в котором был вчера убит,с усмешкой хищною гулякия подошел к моей Лилит.Через плечо зеленым глазомона взглянула — и на мнеодежды вспыхнули и разомиспепелились. В глубинебыл греческий диван мохнатый,вино на столике, гранаты,и в вольной росписи стена.Двумя холодными перстамипо-детски взяв меня за пламя:«Сюда,» промолвила она.Без принужденья, без усилья,лишь с медленностью озорной,она раздвинула, как крылья,свои коленки предо мной.И обольстителен и веселбыл запрокинувшийся лик,и яростным ударом чреселя в незабытую проник.Змея в змее, сосуд в сосуде,к ней пригнанный, я в ней скользил,уже восторг в растущем зуденеописуемый сквозил, —как вдруг она легко рванулась,отпрянула, и ноги сжав,вуаль какую-то подняв,в нее по бедра завернулась,и полон сил, на полпутик блаженству, я ни с чем осталсяи ринулся и зашаталсяот ветра странного. «Впусти,»я крикнул, с ужасом заметя,что вновь на улице стою,и мерзко блеющие детиглядят на булаву мою.«Впусти,» — и козлоногий, рыжийнарод все множился. «Впусти же,иначе я с ума сойду!»Молчала дверь. И перед всемимучительно я пролил семяи понял вдруг, что я в аду.
Берлин, 1928 г.[4]РАССТРЕЛ
Небритый, смеющийся, бледный,в чистом еще пиджаке,без галстука, с маленькой меднойзапонкой на кадыке,
он ждет, и все зримое в мире —только высокий забор,жестянка в траве и четыредула, смотрящих в упор.
Так ждал он, смеясь и мигая,на именинах не раз,чтоб магний блеснул, озаряябелые лица без глаз.
Все. Молния боли железной.Неумолимая тьма.И воя, кружится над безднойангел, сошедший с ума.
1928 г.ОСТРОВА
В книге сказок помню я картину:ты да я на башне угловой.Стань сюда, и снова я застынуна ветру, с протянутой рукой.
Там, вдали, где волны завитыепереходят в дымку, различиострова блаженства, как большиефиолетовые куличи.
Ибо золотистыми перстамииз особой сладостной землипекаря с кудрявыми крыламиих на грани неба испекли.
И должно быть легче там и краше,и, пожалуй, мы б пустились в даль,если б наших книг, собаки нашейи любви нам не было так жаль.
1928 г.КИРПИЧИ
Ища сокровищ позабытыхи фараоновых мощей,ученый в тайниках разрытыхнабрел на груду кирпичей,среди которых был десятоксовсем особенных: онихранили беглый отпечатокбосой младенческой ступни,собачьей лапы и копытцагазели. Многое за нихлихому времени простится —безрукий мрамор, темный стих,обезображенные фрески…
Как это было? В синем блескея вижу красоту песков.Жара. Полуденное время.Еще одиннадцать вековдо звездной ночи в Вифлееме.
Кирпичник спит, пока лучипекут, работают беззвучно.Он спит, пока благополучнона солнце сохнут кирпичи.Но вот по ним дитя ступает,отцовский позабыв запрет,то скачет, то перебегает,невольный вдавливая след,меж тем, как, вкруг него играя,собака и газель ручнаяпускаются вперегонки.Внезапно — окрик, тень руки:конец летучему веселью.Дитя с собакой и газельюскрывается. Все горячейсинеет небо. Сохнут чинноряды лиловых кирпичей.
Улыбка вечности невинна.Мир для слепцов необъясним,но зрячим все понятно в мире,и ни одна звезда в эфире,быть может, не сравнится с ним.
1928 г.СИРЕНЬ
