Иннокентий Анненский - Трактир жизни

«Сила Господняя с нами…»

– Сила Господняя с нами,Снами измучен я, снами…

Хуже томительной боли,Хуже, чем белые ночи,Кожу они искололи,Кости мои измололи,Выжгли без пламени очи…

– Что же ты видишь, скажи мне,Ночью холодною зимней?Может быть, сердце врачуя,Муки твои облегчу я,Телу найду врачеванье.

– Сила Господняя с нами,Снами измучен я, снами…Ночью их сердце почуяШепчет порой и названье,Да повторять не хочу я…

Печальная страна

Печален из медиНаш символ венчальный,У нас и комедийФиналы печальны…Веселых соседейУ нас инфернальныКосматые шубы…И только… банальныКосматых медведейОт трепетных снедейКровавые губы.

С кровати

Моей garde-malade[23]

Просвет зелено-золотистыйС кусочком голубых небес –Весь полный утра, весь душистый,Мой сад – с подушки – точно лес.

И ароматы… и движенье,И шум, и блеск, и красота –Зеленый бал – воображеньяЕдва рожденная мечта…

Я и не знал, что нынче сноваТам, за окном, веселый пир.Ну, солнце, угощай больного,Как напоило целый мир.

Из окна

За картой карта пали биты,И сочтены ее часы,Но, шелком палевым прикрыты,Еще зовут ее красы…

И этот призрак пышноризыйПод солнцем вечно молодымГлядит на горы глины сизой,Похожей на застывший дым…

Зимний сон

Вот газеты свежий нумер,Объявленье в черной раме:Несомненно, что я умер,И, увы! не в мелодраме,

Шаг родных так осторожен,Будто всё еще я болен,Я ж могу ли быть доволен,С тюфяка на стол положен?

День и ночь пойдут Давиды,Да священники в енотах,Да рыданье панихидыВ позументах и камлотах.

А в лицо мне лить саженнымКопоть велено кандилам,Да в молчаньи напряженномЛязгать дьякону кадилом.

Если что-нибудь осталосьОт того, что было мною,Этот ужас, эту жалостьВы обвейте пеленою.

В белом поле до рассветаСвиток белый схороните…. . . . . . . . . . .А покуда… удалитеХоть басов из кабинета.

Сон и нет

Нагорев и трепеща,Сон навеяла свеча…В гулко-каменных твердыняхДва мне грезились луча,Два любимых, кротко-синихНебо видевших лучаВ гулко-каменных твердынях.

Просыпаюсь. Ночь черна.Бред то был или признанье?Путы жизни, чары снаИль безумного желаньяВ тихий мир воспоминаньяЗабежавшая волна?Нет ответа. Ночь душна.

«Не могу понять, не знаю…»

Не могу понять, не знаю…Это сон или Верлен?..Я люблю иль умираю?Это чары или плен?

Из разбитого фиалаВсюду в мире разлитаИли мука идеала,Или муки красота.

Пусть мечта не угадала,Та она или не та,Перед светом идеала,Пусть мечта не угадала,Это сон или Верлен?Это чары или плен?

Но дохнули розы пленаНа замолкшие уста,И под музыку ВерленаБудет петь моя мечта.

Из Бальмонта

Крадущий у крадущего не подлежит осуждению.

О белый Валаам,Воспетый СкорпиономС кремлевских колоколен,О тайна Далай-Лам,Зачем я здесь, не там,И так наалкоголен,Что даже плыть неволенПо бешеным валам,О белый Валаам,К твоим грибам сушеным,Зарям багряно-алым,К твоим как бы лишеннымКак бы хвостов шакалам,К шакалам над обвалом,Козою сокрушеннымИль Бальмонта кинжалом,Кинжалом не лежалым,Что машет здесь и там,Всегда с одним азартомПо безднам и хвостам,Химерам и Астартам,Туда, меж колоколен,Где был Валерий болен,Но так козой доволенНад розовым затоном,Что впился скорпиономВ нее он здесь и там.О, бедный Роденбах,О, бедный Роденбах,Один ты на бобах…

В море любви

Сонет

Моя душа оазис голубой.

Моя душа эбеновый гобой,И пусть я ниц упал перед кумиром,С тобой, дитя, как с медною трубой,Мы всё ж, пойми, разъяты целым миром.

О, будем же скорей одним вампиром,Ты мною будь, я сделаюсь тобой,Чтоб демонов у Яра тешить пиром,Будь ложкой мне, а я тебе губой…

Пусть демоны измаялись в холере,Твоя коза с тобою, мой Валерий,А Пантеон открыл над нами зонт,

Душистый зонт из шапок волькамерий.Постой… Но ложь – гобой, и призрак –горизонтНет ничего нигде – один Бальмонт.

В. В. Уманову-Каплуновскому

В альбом автографов

Как в автобусе,В альбоме этомСидеть поэтомВ новейшем вкусеМеж господамиИ боком к даме,Немного тесно,Зато чудесно…К тому же лестноСвершать свой ходМеж великанов,Так гордо канувЗабвенью в рот.

Желтый пар петербургской зимы

Конный памятник Николаю I против Государственного совета неизменно, по кругу, обхаживал замшенный от старости гренадер, зиму и лето в нахлобученной мохнатой бараньей шапке. Головной убор, похожий на митру, величиной чуть ли не с целого барана.

Мы, дети, заговаривали с дряхлым часовым. Он нас разочаровывал, что он не двенадцатого года, как мы думали. Зато о дедушках сообщал, что они – караульные, последние из николаевской службы и во всей роте их не то шесть, не то пять человек.

Вход в Летний сад со стороны набережной, где решетки и часовня, и против Инженерного замка охранялся вахмистрами в медалях. Они определяли, прилично ли одет человек, и гнали прочь в русских сапогах, не пускали в картузах и в мещанском платье. Нравы детей в Летнем саду были очень церемонные. Пошептавшись с гувернанткой или няней, какая – нибудь голоножка подходила к скамейке и, шаркнув или присев, пищала: «Девочка» (или мальчик – таково было официальное обращение), не хотите ли поиграть в «золотые ворота» или «палочку-веревочку»?

Можно себе представить, после такого начала, какая была веселая игра. Я никогда не играл, и самый способ знакомства казался мне натянутым…

Петербургская улица возбуждала во мне жажду зрелищ, и самая архитектура города внушала мне какой-то ребяческий империализм. Я бредил конногвардейскими латами и римскими шлемами кавалергардов, серебряными трубами Преображенского оркестра, и после майского парада любимым моим удовольствием был конногвардейский праздник на Благовещенье…

Дни студенческих бунтов у Казанского собора всегда заранее бывали известны. В каждом семействе был свой студент-осведомитель. Выходило так, что смотреть на эти бунты, правда, на почтительном расстоянии, сходилась масса публики: дети с няньками, маменьки и тетеньки, не смогшие удержать дома своих бунтарей, старые чиновники и всякие праздношатающиеся. В день назначенного бунта тротуары Невского колыхались густою толпою зрителей от Садовой до Аничкова моста. Вся эта орава боялась подходить к Казанскому собору. Полицию прятали во дворах, например во дворе Екатерининского костела. На Казанской площади было относительно пусто, прохаживались маленькие кучки студентов и настоящих рабочих, причем на последних показывали пальцами. Вдруг со стороны Казанской площади раздавался протяжный, все возрастающий вой, что-то вроде несмолкавшего «у» или «ы», переходящий в грозное завывание, все ближе и ближе. Тогда зрители шарахались, и толпу мяли лошадьми. «Казаки, казаки», – проносилось молнией, быстрее, чем летели сами казаки. Собственно «бунт» брали в оцепленье и уводили в Михайловский манеж, и Невский пустел, будто его метлой вымели.

Мой стих

Недоспелым поле сжато;И холодный сумрак тих…Не теперь… давно когда-тоБыл загадан этот стих…

Не отгадан, только прожит,Даже, может быть, не раз,Хочет он, но уж не можетОдолеть дремоту глаз.

Я не знаю, кто он, чей он,Знаю только, что не мой, –Ночью был он мне навеян,Солнцем будет взят домой.

Пусть подразнит – мне не больно:Я не с ним, я в забытьи…Мук с меня и тех довольно,Что, наверно, все – мои…

Видишь – он уж тает, канувИз серебряных лучейВ зыби млечные туманов…Не тоскуй: он был – ничей.

«Развившись, волос поредел…»

Развившись, волос поредел,Когда я молод был,За стольких жить мой ум хотел,Что сам я жить забыл.

Любить хотел я, не любя,Страдать – но в стороне,И сжег я, молодость, тебяВ безрадостном огне.

Так что ж под зиму, как листы,Дрожишь, о сердце, ты…Гляди, как черная грудаПод саваном тверда.

А он уж в небе ей готов,Сквозной и пуховой…На поле белом меж крестов –Хоть там найду ли свой?..

Тоска синевы