Николай Максимов - Голое небо
1925
Ставя в этом стихотворении проблему движущих причин прогресса человечества, Н. М. Максимов, подобно В. Брюсову в аналогичной «Оде человеку», дает ответ, далекий от всякой мистики и иррациональности.
Определив путь социального прогресса, проникнувшись, как говорит Б. М. Эйхенбаум, «чувством истории», Н. М. Максимов все больше и больше, все настойчивее — но не без колебаний[1] возвращается к исходному пункту своей поэтической линии — к приятию современности. Он знает, что современники правы, обращаясь в «Истории и современности» к художникам, тяготеющим к прошлому:
История и современность
Мы темные и буйные сыныТой матери, чье имя современность,А для нее — сомнительная ценностьИ ваши выдумки, и ваши сны,
И это кружево певучих строф —Ненужные развеянные крохиНам чуждых песнотворческих пиров,Наследие забытых мастеров,Последний луч отверженной эпохи.
Поэт смело говорит:
Я знаю, что век мой — великий,Что он закалился в бою —
С историей можно ль лукавить?
— спрашивает он, и, хотя и чувствует себя чужим на «победном пиру», но с удовлетворением признается, что
Музыку века подслушатьНам все-таки было дано.
Конечно, не без колебаний и шатаний идет по этому пути Н. М. Максимов. Наряду с признанием современности, как исторической необходимости, поэта в эти годы (1926–1927) привлекает безмятежная, в его представлении, Эллада.
Мне вашего знанья не надо:Ведь скучно оно и мертво,И детское счастье ЭлладыМне нравится больше всего.
В другом стихотворении он пишет, обращаясь к неназываемому лицу:
Мне счастья лучшего не надо,Когда ты говоришь со мной,А в голубых глазах покойВозлюбленной моей Эллады.
И все же, посвятив Элладе целый цикл стихов, он, не обинуясь, пишет:
Трагические древние герои,Напыщенность — вот роковой удел,И я с недоумением смотрелВ кинематографе «Паденье Трои».
Но темы я не знаю благодарней,Чем эти, доблестью не хуже тех,Но любящие семечки и смех,Растрепанные, радостные парни.
1926
Постепенно Н.М. Максимов начинает ощущать трагизм и величье современности, в которой прежде ему казалось «мертво и пусто»; он берет на себя миссию апологета и интерпретатора будущего:
Стальное солнце
Твои слова медлительно-важны:«Пусть уверяют, — нам-то что за дело!А солнце все-таки еще не потускнело,О, солнце дивной, стройной старины!
И творчества оно еще достойно».Но возразить тебе, мой друг, позволь.И сквозь неумолкаемую больНаш век поет о солнечном и стройном,
И новая сурова красота,Сияющая сталью темно-серой,И вновь классической, неповторимой эрыНам открываются огромные врата.
1925
Не случайно это стихотворение перекликается, как бы представляет вторую редакцию одного из наиболее ранних произведений Н. М. Максимова «Стальной ренессанс» (1918):
Нам засверкала сталью серойВторой Эллады красота,И классицизма новой эрыОткрылись грузные врата.
При столь высокой, столь уверенной оценке современности и ее логического и исторически-неизбежного следствия — коммунистического строя, личные мотивы перестают занимать у Н. М. Максимова то доминирующее место, которое отводилось им прежде. Теперь у него «я» снова подчиняется истории и современности, которые уже не противополагаются, как полярные начала, а идентифицируются, совпадают. Стихотворение «Футбол» едва ли не самое значительное и сильное из всей этой серии.
Футбол
Есть жизни, как игральные мячи,Такие легкие, но есть иные,Не смех, а смерть таят их роковыеЗабавы — метеоры и смерчи.
Бывает в мире замкнуто и гладко,Как солнечная милая площадка,И простодушно катится игра,То снова беды мчатся через край.
И в вечном беге дышит вдохновенье,И в самый черный, самый голый годЯ чувствовал: за вековой исходТрагическое билось поколенье.
И думал я: «Как тягостен ваш труд,Борцы за век, но завтрашнею сменойО, нет, не вы, но юные спортсменыУверенной походкою придут»[2].
И вот сегодня труд мой не тяжел,Веселый труд — повсюду слышать время,И сознавать, что уж иное племяВот здесь играет в ветреный футбол.
Растрепанные, радостные парни из кино, «юные спортсмены» привлекают поэта, и он пишет:
Ну что ж, хоть я ненужный и калека,И безнадежно сонный и больной,Но я доволен: над моей странойЯ слышал ветер праведного века.
И чувствовал, исполнен вдохновенья,Тот новый мир, где солнце и тепло,И для которого при мне рослоЗдоровое, живое поколенье.
1926
Та же тема варьируется в следующем стихотворении:
Ну и пусть я больной и непрочный,И меня вы любить не могли,Но мое поколенье — источникМолодого здоровья земли.
И я слышал мой век. Хоть немногоГоворило же время со мной,И дышал я любовной тревогой,Неизбежной вселенской весной.
1926
А в черновиках осталось не менее показательное стихотворение, непонятно почему не увидевшее света:
Среди гуляющих временИ каменной суровой перспективыЯ лишь плечом задел мой век идущий,Я только в профиль разглядел его.Но я успел заметить и узнать,Что он был парень рослый и прекрасный,Румяный и довольный бытием…
III
Десятилетняя поэтическая работа Н. М. Максимова оборвалась к тому времени, когда он стал уже вполне сложившимся, оригинальным и интересным поэтом. Если годы ученичества представляют неизбежный этап в развитии всякого художника слова, то историку литературы никак не следует пренебрегать материалом, доставляемым этим периодом. Несомненно есть определенная логика и закономерность в том, что «учителями» у того или иного писателя оказываются одни, а не другие предшественники или современники. Ведь совершенно очевидно, что поэты и писатели, литературно-общественная функция которых исчерпана, которые представляют факты исключительно исторического порядка и не являются активными участниками, хотя бы и посмертными, в классовой борьбе современности, что эти художники не могут ни в каком отношении быть учителями начинающих литераторов. Невозможно в наши дни предположить, что «учителем» литературной смены окажется, напр., Ломоносов, непререкаемый авторитет многих поколений читателей, воспитанных дворянской культуре. Трудно допустить, чтобы, при осуществлении лозунга «учеба у классиков», в число «учителей» был включен Жуковский или Батюшков. Да и вообще «учеба» у какого-либо писателя не означает полнейшего усвоения его творческого метода, его литературной системы: воспринимается в среднем — о не имеющих значения исключениях речь не идет — обыкновенно то, что представляет в том или ином смысле ценную в классовом отношении литературную функцию. Если в наши дни влияние Н. Тихонова и несколько раньше В. Маяковского имело громадное значение в развитии пролетарской поэзии, то это служит показателем того, что какая-то сторона, или какие-то стороны их поэтической системы, по-новому осмысленные, с иной позиции воспринятые, оказались необходимыми для роста поэзии пролетариата. Сказанное относится не только к целому литературному направлению, к какой-либо классовой группировке, осуществляющей свою литературную политику, но и к отдельным авторам. Поскольку писателя, стоящего вне класса, нет, поскольку самые строгие индивидуалисты представляют некий индивидуальный вариант классового типа, постольку «учеба» молодого автора также не случайна, а закономерна и классово детерминирована. Можно далее установить зависимость между классовой идеологией слагающейся литературной творческой личности и теми функциями, которые усваивает она от своих «учителей».
