Мемуар. Стихи и переводы. 1965–2023 - Леонид Абрамович Юзефович
Душа и природа в предчувствии вьюг,
И стрелки часов улетают на юг.
И вот это четверостишие:
Вы не знаете, что́ это значит,
Когда воет по-бабьи пила,
И на маленькой брошенной даче
Мыши нюхают ножки стола.
Или это:
Так на пустой осенний брег
И воду чёрную у брега
Сначала падает не снег,
А только слабый запах снега.
Что-то помню отдельными строфами, но балладу 1964 года о бесприютных советских любовниках, не вполне понятную тем, кому меньше пятидесяти, я, если начинаю, всегда бормочу или допеваю до конца:
Какая ужасная месть
За плод запрещённого древа!
Не сыщут в гостинице мест
Адам и смущённая Ева.
Не будет влюблённым брони,
Пока существует природа,
И боже тебя сохрани
Коснуться запретного плода.
Присядете вы на скамью,
Усталые, полуживые.
Но как охраняют семью
На каждом шагу постовые!
Конечно, вас выручит друг,
Уж он не откажет в привете,
Но тут обнаружится вдруг,
Что он не на этой планете.
Тогда остаётся вокзал.
Но что говорить о вокзале!
Ведь я ничего не сказал,
И вы ничего не сказали.
В городе Березники на севере Пермского края, куда отважная грузинская бабушка привезла маленького Решетова из Хабаровска после расстрела его отца и ареста матери, и где он, окончив техникум, двадцать лет проработал электриком горношахтного оборудования на калийном комбинате, установлен памятник ему.
Лёша – единственный отлитый в бронзе человек, с которым я неоднократно выпивал.
5
Из поэтов поколения моих родителей особенно волновали меня Борис Слуцкий и Давид Самойлов. Обоих я видел в жизни один-единственный раз, в феврале 1986 года: первого – в день его похорон на Пятницком кладбище в Москве, второго – там же и тогда же, но живого.
После смерти жены Слуцкий страдал неизлечимой психической болезнью, ничего не писал, ни с кем не встречался. Оставшиеся ему до смерти девять лет он прожил в семье брата, главного инженера Тульского оружейного завода, но в середине 1980-х его старые, раньше не публиковавшиеся стихи стали печататься благодаря усилиям его душеприказчика Юрия Болдырева – он и позвал меня на похороны.
Дорожки между могилами были стиснуты пластами грязного снега и полны растёкшейся среди крестов и обелисков толпой. Самойлов долго пробирался сквозь неё, чтобы произнести прощальную речь у открытого гроба – маленький, с большой меховой шапкой в руке. Ораторы говорили без микрофона, я стоял довольно далеко и почти ничего не слышал, но сейчас протиснулся ближе к гробу, чтобы послушать, какими словами один мой любимый поэт проводит в последний путь другого.
Речь Давида Самуиловича оказалась самой из всех короткой. Собственно, речи как таковой и не было, он лишь прочёл старинную испанскую эпиграмму в своём переводе. Я запомнил её на слух – и помню до сих пор:
Двое встретились друзей
От кладби́ща недалече.
«Друг, прощай!» – сказал один.
Отвечал второй: «До встречи».
Самойлов умер ровно через четыре года после Слуцкого, в тот же день, 23 февраля. Я не склонен видеть тут нечто большее, чем случайность, хотя и забыть об этом совпадении не могу.
6
Бродского я узнал поздно, хотя два-три десятка его ранних стихотворений прочёл ещё в университете. Тоненькую пачечку листов с бледной машинописью, пробитой через несколько слоёв копирки, в обстановке сугубой секретности дал мне на один вечер мальчик с нашего факультета. Я был страшно ему благодарен, но мой близкий друг, с которым я не мог не поделиться открывшимся мне тайным знанием, предупредил меня, что этот мальчик – провокатор, сотрудничает с КГБ. Там его будто бы и снабдили этими стихами, чтобы использовать их как приманку для выявления потенциальных диссидентов.
С мальчиком, давшим мне Бродского, мы не дружили. Действительно, его внезапный порыв доверия вызывал сомнения в его искренности, – но он всегда мне нравился, а в молодости я свято верил, что плохой человек понравиться мне не может. Самое удивительное, что так обычно и бывало.
С другой стороны, этот мальчик ещё на четвёртом курсе вступил в КПСС, что для ценителя Бродского было странно, и, пока я служил в армии, необычайно быстро, по советским понятиям, сделал административную карьеру в областной системе образования.
Он умер молодым, поговорить с ним по душам я не успел, но почему-то уверен, что первым знакомством со стихами о чёрном, «как внутри себя игла», коне и обещании прийти умирать на Васильевский остров я обязан его любви к Бродскому и понятному желанию с кем-то её разделить, а не проискам тайной полиции.
Жизнь оказалась длинной – и теперь, когда моя молодость приближается ко мне стремительнее, чем в былые годы от меня уходила, я опять полюбил стихи едва ли не больше всего на свете. Думаю, на остаток дней мне этой любви хватит.
Примечания
1
Мне было 17 лет, я тогда работал фрезеровщиком на пермском Электроприборном заводе (он же – «Часовой» и п/я 601).
2
Тогдашний настоятель монастыря, архимандрит Алипий (Воронов), узнав, что я из Перми, сказал мне, что одно время жил в Пермской области, в Соликамске. Художник по профессии, он, вероятно, реставрировал там настенную роспись в одной из церквей XVII века. В качестве его «земляка» я и попал в монастырские пещеры, что в те годы мало кому удавалось.
3
В годы моей молодости в Забайкалье так называли всех высланных сюда выходцев из Западной Украины.
4
Написана для оставшейся в черновиках пьесы моего друга, пермского драматурга и поэта Владимира Виниченко. Из примечаний к стихам Ли Бо и Ду Фу в переводах Александра Гитовича мы знали, что в средневековом Китае предутренняя стража – пятая. В Древнем
