Мемуар. Стихи и переводы. 1965–2023 - Леонид Абрамович Юзефович
«Чаепитие в Кяхте» так и осталось в машинописи, но мечта напечататься в «Байкале» – сбылась; правда, с опозданием почти на полвека: в № 4 за 2017 год вышел цикл моих стихотворений под общим заглавием «Селенга».
Как известно, самые сильные наши желания исполняются, хотя и не совсем так, как мы это себе представляли.
3
Прозу я начал писать уже взрослым человеком, а первое стихотворение сочинил в шесть лет:
Наш корабль идёт по морю,
Волны плещут о борта,
В вышине гуляет туча,
А внизу шумит волна.
Он идёт под красным флагом
Против недруга-врага —
Наш советский славный крейсер
Охраняет берега.
Первым печатным органом, несколько раз опубликовавшим мои стихи, была безгонорарная заводская многотиражка «Мотовилихинский рабочий»; вторым – областная комсомольская газета «Молодая гвардия». Мне было 17 лет; строго по сезону я воспел весну, ласточек на проводах и столовую на Электроприборном заводе, где в то время трудился фрезеровщиком. Сумма гонорара составила 7 рублей 20 копеек. Этих денег мне с избытком хватило, чтобы с двумя такими же, как я, юными виршеплётами отметить блистательное начало моей литературной карьеры ужином и бутылкой болгарского сухого вина в молодёжном кафе «Космос».
Год спустя мне удалось покорить новую вершину – областное издательство выпустило поэтический альманах «Современники» с моими стихами. Они попали туда вместе с творениями ещё сорока с лишним местных поэтов, включая членов Союза писателей, но я не чувствовал себя затерянным в рядах этого легиона: не в пример тем моим товарищам по лире, у кого недостаток таланта возмещался высокоидейной тематикой, мне позволили напечатать вызывающе аполитичный цикл стихов о любви. Проблема была в том, что, пока альманах шёл к читателю, я успел расстаться с адресатом моей любовной лирики – однокурсницей, которой был подарен мамин Блок, но я решил об этом не думать, и наслаждался успехом, как вдруг в газете «Звезда», органе обкома уже не ВЛКСМ, а КПСС, появилась разгромная рецензия на наш альманах. Написал её не какой-нибудь доцент-филолог из пединститута, а живший тогда в Перми и уже знаменитый писатель Виктор Астафьев.
«Всех авторов переплюнул Леонид Юзефович циклом стихотворений “Узел губ”. И резвится же молодой автор! – резонно замечал Виктор Петрович в статье «Под одной крышей», позднее включённой им в последний том прижизненного собрания сочинений. – На его висок “медленно слетает любимой обнажённая рука”, и прозренье на его душу “ставит печать”, и он начинает “с презреньем все шорохи мира встречать”. И “губы неизбежного полудня” касаются его лица, ему “бессмертье снится”, он раскаивается в том, что “пришёл молиться на распятье твоей руки”, и “у влюблённых руки виснут, хоть губы связаны узлом”. А то ещё автору “заглянет в душу звезды косматая душа”».
Астафьев перебрался из Чусового в Пермь в начале 1960-х, а из Перми в Вологду – ещё лет через семь-восемь. Официально я не был ему представлен, но не раз видел его вблизи и слышал его устные рассказы. Чаще всего это происходило в редакции газеты «Молодая гвардия», где я полгода проработал ещё студентом. Виктор Петрович частенько туда наведывался, сразу же собирая вокруг себя всех литсотрудников, а также их друзей и знакомых, мгновенно извещаемых по телефону о его визите. Рассказчиком он был прекрасным, но ярче всего помню его выступление на одном из вечеров поэтического клуба «Лукоморье» в Доме журналиста. На этом вечере каждый мог прочесть своё любимое стихотворение, но только одно, и обязательно наизусть. Астафьев выбрал «Гроза идёт» Николая Заболоцкого и на пределе чувства продекламировал:
Пой мне песню, дерево печали!
Я, как ты, ворвался в высоту,
Но меня лишь молнии встречали
И огнём сжигали на лету.
Это «дерево печали» – сибирский кедр, но тогда я не понимал, что Виктор Петрович читал о нём как о самом себе, тоже одиноко ворвавшемся в высоту и обречённом жить с «раной от огня» встреченных там молний.
4
Заболоцкого я узнал в те же годы: сначала позднего, из некрасивых тонких книжечек конца 1950-х с обязательными «Журавлями» и «Некрасивой девочкой», а когда его наконец издали в «Библиотеке поэта» – и раннего, и срединного, включая «Прощание с друзьями»:
В широких шляпах, в длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений,
Давным-давно рассыпались вы в прах,
Как ветки облетевшие сирени.
Вы в той стране, где нет готовых форм,
Где всё разъято, смешано, разбито,
Где вместо неба – лишь могильный холм
И неподвижна лунная орбита.
Там на ином, невнятном языке
Поёт синклит беззвучных насекомых,
Там с маленьким фонариком в руке
Жук-человек приветствует знакомых.
Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И всё ли вы забыли?
Теперь вам братья – корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.
Пермские поэты, товарищи моей юности, не носили ни шляп, ни пиджаков, предпочитая береты и свитера, – но заветная общая тетрадь со стихами имелась у каждого, хотя и со сцены, и в застолье, друг другу, мы читали собственные стихи исключительно по памяти. Никакое количество алкоголя не способно было заставить нас их забыть, какими бы длинными они ни были. Верлибр тогда ещё не вошел в моду, мы записывали эти стихи у себя на сердце, а в тетрадях хранили копии.
Жук-человек, в потусторонней тьме освещая фонариком ли́ца моих пьющих и не доживших до старости друзей, должен был опознать в них существа одной с ним породы – печатали их мало, выступать перед публикой разрешали редко, в Союз писателей не принимали, зато они и при жизни были своими в компании вечерних теней в скверике над Камой, столбиков из пыли и носящихся меж землёй и небесами «крылатых вздохов», о которых знал ещё Баратынский. Может быть, бесповоротный переход в мир этих субстанций дался им безболезненнее, чем прочим.
Даже в родном городе их имена знают разве что краеведы и учительницы литературы на пенсии, но один из них, Алексей Решетов, для меня – Лёша, тоже давно переселившийся в ту страну, где нет готовых форм, предстательствует за всех. На Урале он – народный поэт, и в этом качестве с ним может соперничать только Борис Рыжий.
