Мемуар. Стихи и переводы. 1965–2023 - Леонид Абрамович Юзефович
Своего настоящего отца я в сознательном возрасте видел один раз – в 1978 году, в ресторане «Якорь» на улице Горького. Там он назначил мне встречу после того, как через справочное бюро я раздобыл его телефон и позвонил ему домой. В то время адрес и телефон любого жителя столицы можно было, не предъявляя даже паспорт, узнать у девушки в уличном киоске Мосгорсправки, и это никого не тревожило.
Меня интересовала моя родословная по мужской линии, о которой я ничего не знал. Отец рассказал, что его дед по отцу происходил из московских мещан, бабка была из обрусевших немцев, а дед по матери, представитель смоленского дворянского рода Вонлярлярских, женился на армянке. За бутылкой коньяка с родины этой моей прабабки, оглушённый свалившейся на меня информацией о многосоставности крови в моих жилах, я опьянел раньше, чем успел побольше разузнать о новоявленных пращурах. История их жизни так и осталась для меня тайной. В следующий раз я увидел отца через десять лет, в гробу.
Зато в тот вечер я не упустил случая выяснить, какие у него отношения с поэзией. Он сказал, что не помнит, когда в последний раз читал стихи, но в школе сам их сочинял. «О любви и природе?» – спросил я. Отец усмехнулся: «Я же не девочка. Я писал о войне в Испании. Когда пал Мадрид, выбросил эту тетрадь и больше стихов не писал».
Блока он тоже в молодости любил – Блока и Есенина. Вернее, Есенина и Блока. У мамы эти двое по степени важности располагались в обратном порядке. Одно время к ним присоседился было Евтушенко, но на птичьих, по сравнению с хозяевами её сердца, правах.
В то время я уже знал, что у Блока есть стихи о моей двоюродной бабушке, младшей сестре деда по маме, эстрадной певице и танцовщице Бэле Казарозе-Шеншевой; в 1910-х, перед революцией, она была широко известна в узких кругах петербургской богемы. Художник Александр Яковлев, один из основателей «Мира искусства», стал её мужем, а дружившая с ней Надежда Тэффи описала её как экзотическую гостью из дальних стран:
Быть может, родина её на островах Таити.
Быть может, ей всегда всего пятнадцать лет,
Вот почему надет витой из тонкой нити
На смуглой ножке золотой браслет.
И если о любви она поёт – взгляните,
Как губы у неё бледнеют и дрожат.
Должно быть, там у них, на островах Таити,
Любовь считается смертельный яд.
В репертуар Казарозы входили песенки на стихи Михаила Кузмина; он и придумал ей этот псевдоним, как бы испанский, поскольку в драме Лопе де Вега «Фуэнте овехуна» она исполняла зажигательный танец трактирной гитаны. Этот её коронный номер и описан Блоком в стихотворении «Испанке» (1912):
Не лукавь же, себе признаваясь,
Что на миг ты был полон одной,
Той, что встала тогда, задыхаясь,
Перед редкой и сытой толпой…
<…>
И в бедро уперлася рукою,
И каблук застучал по мосткам,
Разноцветные ленты рекою
Буйно хлынули к белым чулкам…
Казароза – прототип героини моего романа «Казароза», но, в отличие от неё, она не была убита на сцене эсперанто-клуба в Перми в 1920 году, а вскрыла себе вены девятью годами позже, в Берлине.
2
В 1972 году, будучи лейтенантом, командиром мотострелкового взвода, я проживал в посёлке Нижняя Берёзовка, примыкавшем к военному городку на железнодорожной станции Дивизионная к западу от Улан-Удэ. Здесь я написал первую историческую (точнее, квазиисторическую) повесть «Чаепитие в Кяхте». Идея и сюжет соответствовали моим тогдашним двадцати четырём годам: главный герой, кяхтинский ревенной комиссар (были в XIX веке в Забайкалье такие правительственные чиновники, надзиравшие за выращиванием ревеня для казённых аптек), фантазёр-утопист, мечтает путём скрещивания бурят и русских переселенцев вывести новую, совершенно особую сибирскую нацию, сочетающую в себе лучшие черты обоих народов, – но любовь, которая сильна как смерть, разрушает его евгенические планы.
Повесть я написал от руки. Симпатичная молодая машинистка из штаба дивизии взялась перепечатать её по милосердной цене 10 коп. за страницу, хотя её коллеги обычно брали 15, а то и 20. В назначенный день я пришёл к ней за готовой рукописью. Она отдала мне папку с сотней машинописных страниц, но от денег решительно отказалась. Объяснение причины её бескорыстия превратило моё сердце в лужицу растаявшего на сковороде сливочного масла: оказывается, повесть настолько ей понравилась, что она не считает себя вправе взять с меня деньги за полученное удовольствие. Всучить их ей я не сумел и окончательно уверовал в свой талант, прогнав закравшуюся было мысль, что ей понравилась не столько моя повесть, сколько я сам.
Воодушевлённый, я отпросился у ротного и в рабочий день отправился с рукописью в Улан-Удэ, в редакцию журнала «Байкал». Он казался мне цитаделью свободомыслия, поскольку пару лет назад напечатал роман Стругацких «Улитка на склоне» с чудесными иллюстрациями писателя-фантаста Севера Гансовского и еретическую статью об Олеше критика-диссидента Аркадия Белинкова под названием «Поэт и толстяк». О бурях, пронёсшихся после этого над бедной редакцией, я понятия не имел.
Самоуверенность и офицерские погоны довели меня до кабинета главного редактора, народного писателя Бурятской АССР Африкана Бальбурова, автора историко-революционного романа «Поющие стрелы» – он собственноручно принял у меня рукопись. Я уже представлял, как подарю номер журнала с моей повестью одной девушке из пединститута и двум-трём офицерам нашего полка, но дивизионная машинистка стала её единственной поклонницей. Редакционное письмо, пришедшее, когда я уже перестал его ждать, вежливо извещало меня, что с повестью внимательно ознакомились все сотрудники отдела прозы и лично Африкан Андреевич, и общее мнение таково: в ней содержится ряд интересных фактов из прошлого Бурятии, но журнал не может её опубликовать, так как подход автора к истории далёк от научного. Теперь-то я понимаю, что легкомысленное отношение к национальному вопросу
