Белла Ахмадулина - Сборник стихов
* * *
Я думаю: как я была глупа,когда стыдилась собственного лба —зачем он так от гения свободен?Сегодня, став взрослее и трезвей,хочу обедать посреди друзей.Лишь их привет мне сладок и угоден.Мне снится сон: я мучаюсь и мчусь,лицейскою возвышенностью чувствпылает мозг в честь праздника простого.Друзья мои, что так добры ко мне,должны собраться в маленьком кафена площади Восстанья в полшестого.Я прихожу и вижу: собрались.Благословляя красоту их лиц,плач нежности стоит в моей гортани.Как встарь, моя кружится голова.Как встарь, звучат прекрасные словаи пенье очарованной гитары.Я просыпаюсь и спешу в кафе,я оставляю шапку в рукаве,не ведая сомнения пустого.Я твердо помню мой недавний сони стол прошу накрыть на пять персонна площади Восстанья в полшестого.Я долго жду и вижу жизнь людей,которую прибоем площадейвыносит вдруг на мой пустынный остров.Так мне пришлось присвоить новость встречачужие тайны и чужую речь,борьбу локтей неведомых и острых.Вошел убийца в сером пиджаке.Убитый им сидел невдалеке.Я наблюдала странность их общенья.Промолвил первый:— Вот моя рука,но все ж не пейте столько коньяка —И встал второй и попросил прощенья.Я у того, кто встал, спросила:— Выоднажды не сносили головы,неужто с вами что-нибудь случится? —Он мне сказал:— Я узник прежних уз.Дитя мое, я, как тогда, боюсь, —не я ему, он мне ночами снится.
Я поняла: я быть одна боюсь.Друзья мои, прекрасен наш союз!О, смилуйтесь, хоть вы не обещали.Совсем одна, словно Мальмгрен во льду,заточена, словно мигрень во лбу.Друзья мои, я требую пощады!
И все ж, пока слагать стихи смогу,я вот как вам солгу иль не солгу:они пришли, не ожидая зова,сказали мне: — Спешат твои часы. —И были наши помыслы чистына площади Восстанья в полшестого.
* * *
Так дурно жить, как я вчера жила, —в пустом пиру, где все мертвы друг к другуи пошлости нетрезвая жарасвистит в мозгу по замкнутому кругу.
Чудовищем ручным в чужих домахнести две влажных черноты в глазницахи пребывать не сведеньем в умах,а вожделенной притчей во языцех.
Довольствоваться роскошью беды —в азартном и злорадном нераденьеследить за увяданием звезды,втемяшенной в мой разум при рожденье.
Вслед чуждой воле, как в петле лассо,понурить шею среди пекл безводных,от скудных скверов отвращать лицо,не смея быть при детях и животных.
Пережимать иссякшую педаль:без тех, без лучших мыкалась по свету,а без себя? Не велика печаль!Уж не копить ли драгоценность эту?
Дразнить плащом горячий гнев машин,и снова выжить, как это ни сложно,под доблестной защитою мужчин,что и в невесты брать неосторожно.
Всем лицемерьем искушать беду,но хитрой слепотою дальновиднойнадеяться, что будет ночь в садуопять слагать свой лепет деловитый.
Какая тайна влюблена в меня,чьей выгоде мое спасенье сладко,коль мне дано по окончанье днястать оборотнем, алчущим порядка?
О, вот оно! Деревья и рекаготовы выдать тайну вековую,и с первобытной меткостью рукапривносит пламя в мертвость восковую.
Подобострастный бег карандашаспешит служить и жертвовать длиною.И так чиста суровая душа,словно сейчас излучена луною.
Терзая зреньем небо и леса,всему чужой, иноязыкий идол,царю во тьме огромностью лица,которого никто другой не видел.
Пред днем былым не ведаю стыда,пред новым днем не знаю сожаленьяи медленно стираю прядь со лбадля пущего удобства размышленья.
* * *
Как долго я не высыпалась,писала медленно, да зря.Прощай, моя высокопарность!Привет, любезные друзья!
Да здравствует любовь и легкость!А то всю ночь в дыму сижу,и тяжко тащится мой локоть,строку влача, словно баржу.
А утром, свет опережая,всплывает в глубине окналицо мое, словно чужаяпредсмертно белая луна.
Не мил мне чистый снег на крышах,мне тяжело мое чело,и все затем, чтоб добрый критикне понял в этом ничего.
Ну нет, теперь беру тетрадкуи, выбравши любой предлог,описываю по порядкувсе, что мне в голову придет.
Я пред бумагой не робеюи опишу одну из сред,когда меня позвал к обедусосед-литературовед.
Он был настолько выше бытаи так воспитан и умен,что обошла его обидабылых и нынешних времен.
Он обещал мне, что наука,известная его уму,откроет мне, какая мукаугодна сердцу моему.
С улыбкой грусти и приветаоткрыла дверь в тепло и светжена литературоведа,сама литературовед.
Пока с меня пальто снималаих просвещенная семья,ждала я знака и сигнала,чтобы понять, при чем здесь я.
Но, размышляя мимолетно,я поняла мою вину:что ж за обед без рифмоплетаи мебели под старину?
Все так и было: стол накрытыйдышал свечами, цвел паркет,и чужеземец именитыймолчал, покуривая кент.
Литературой мы дышали,пока хозяин вел нас в зали говорил о Мандельштаме,Цветаеву он также знал.
Он оценил их одаренность,и, некрасива, но умна,познанья тяжкую огромностьделила с ним его жена.
Я думала: «Господь вседобрый!Прости мне разум, полный тьмы,вели, чтобы соблазн съедобныйотвлек их мысли и умы.
Скажи им, что пора обедать,вели им хоть на час забытьо том, чем им так сладко ведать,о том, чем мне так страшно быть.
Придвинув спину к их камину,пока не пробил час поэм,за Мандельштама и Маринуя отогреюсь и поем.
И, озирая мир кромешный,используй, боже, власть твою,чтоб нас простил их прах безгрешныйза то, что нам не быть в раю».
В прощенье мне теплом собратаповеяло, и со дворавошла прекрасная собака,с душой, исполненной добра.
Затем мы занялись обедом.Я и хозяин пили ром,нет, я пила, он этим ведал,н все же разразился гром.
Он знал: коль ложь не бестолкова,она не осквернит уста,я знала: за лукавство слованаказывает немота.
Он, сокрушаясь бесполезно,стал разум мой учить уму,и я ответила любезно:«Потом, мой друг, когда умру,
вы мне успеете ответить.Но как же мне с собою быть?Ведь перед тем, как мною ведать,вам следует меня убить».
Мы помирились в воскресенье.— У нас обед. А что у вас?— А у меня стихотворенье.Оно написано как раз.
* * *
Бьют часы, возвестившие осень:тяжелее, чем в прошлом году,ударяется яблоко оземь —столько раз, сколько яблок в саду.
Этой музыкой, внятной и важной,кто твердит, что часы не стоят?Совершает поступок отважный,но как будто бездействует сад.
Все заметней в природе печальнойвыраженье любви и родства,словно ты — не свидетель случайный,а виновник ее торжества.
Снимок
Улыбкой юности и славычуть припугнув, но не отторгнув,от лени или для забавытак села, как велел фотограф.
Лишь в благоденствии и лете,при вечном детстве небосвода,клянется ей в Оспедалеттиапрель двенадцатого года.
Сложила на коленях руки,глядит из кружевного нимба.И тень ее грядущей мукизащелкнута ловушкой снимка.
С тем — через «ять» — сырым и нежнымапрелем слившись воедино,как в янтаре окаменевшем,она пребудет невредима.
И запоздалый соглядатайзастанет на исходе векатот профиль нежно-угловатый,вовек сохранный в сгустке света.
Какой покой в нарядной даме,в чьем четком облике и ликепрочесть известие о даретак просто, как названье книги.
Кто эту горестную мету,оттиснутую без помарок,и этот лоб, и челку этусебе выпрашивал в подарок?
Что ей самой в ее портрете?Пожмет плечами, как угодно!и выведет: Оспедалетти.Апрель двенадцатого года.
Как на земле свежо и рано!Грядущий день, дай ей отсрочку!Пускай она допишет: «АннаАхматова», — и капнет точку.
* * *
