Белла Ахмадулина - Сборник стихов
Лермонтов и дитя
Под сердцем, говорят. Не знаю.Не вполне.Вдруг сердце вознеслосьи взмыло надо мною,сопутствовало мне стороннею луною,и муки было в нем не боле, чем в луне.Но люди говорят, и я так говорю.Иначе как сказать?Под сердцем — так под сердцем.Вот сбылся листопад.Извечным этим средствомне пренебрег октябрь,склоняясь к ноябрю.Я все одна была, иль были мы однис тем странником,чья жизнь все больше оживала.Совпали блажь ума и надобность журнала —о Лермонтове я писала в эти дни.Тот, кто отныне стал значением моим,кормился ручейкомневзрачным и целебным.Мне снились по ночамВасильчиков и Глебов.Мой исподлобный взглядприсматривался к ним.Был город истомленбесснежным февралем,но вскоре снег пошел,и снега стало много.В тот день потупил взорневозмутимый Мангопред пристальным моимволшебным фонарем.Зима еще была сохранна и цела.А там — уже июль, гроза и поединок.
Мой микроскоп увязв двух неприглядных льдинах,изъятых из глазниц лукавого царя.Но некто рвался жить,выпрашивал: «Скорей!»Томился взаперти и в сердцевине круга.Успею ль, боже мой,как брата и как друга,благословить тебя,добрейший Шан-Гирей?Все спуталось во мне. И было все равно —что Лермонтов,что тот, кто восходил из мрака.Я рукопись сдала, когда в сугробах мартаслабело и текло водою серебро.Вновь близится декабрь к финалу своему.Снег сыплется с дерев, пока дитя ликует.Но иногда оно затихнет и тоскует,и только мне одной известно — по кому.
Медлительность
Замечаю: душа не прочнаи прервется. Но как не заметить,что не надо, пора не пришлаторопиться, есть время помедлить.
Прежде было — страшусь и спешу:есмь сегодня, а буду ли снова?И на казнь посылала свечуради тщетного смысла ночного.
Как умна — так никто не умен,полагала. А снег осыпался.И остался от этих временгорб — натруженность среднего пальца.
Прочитаю добытое им —лишь скучая, но не сострадая,и прошу: тот, кто молод — любим.А тогда я была молодая.
Отбыла, отспешила. К душельнет прилив незатейливых истин.Способ совести избран ужеи теперь от меня независим.
Сам придет этот миг или год:смысл нечаянный, нега, вершинность…Только старости недостает.Остальное уже совершилось.
* * *
…И отстояв за упокойв осенний день обыкновенный,вдруг все поймут, что переменыне совершилось никакой.
Что неоплатные долгивисят на всех, как и висели, —все те же боли, те же цели,друзья все те же и враги.
И ни у тех, ни у другихне поубавилось заботысуществовали те же счеты,когда еще он был в живых.
И только женщина однапод плеск дождя по свежей глинепоймет внезапно, что отныненеобратимо прощена.
Андрею Вознесенскому
Ремесло наши души свело,заклеймило звездой голубою.Я любила значенье своелишь в связи и в соседстве с тобою.
Несказанно была хорошатолько тем, что в первейшем сиротствебескорыстно умела душахлопотать о твоем превосходстве.
Про чело говорила твое:— Я видала сама, как дымилосьмеж бровей золотое тавро,чье значенье — всевышняя милость.
А про лоб, что взошел надо мной,говорила: не будет он лучшим!Не долеплен до пяди седьмойи до пряди седой не доучен.
Но в одном я тебя превзойду,пересилю и перелукавлю!В час расплаты за божью звездуя спрошу себе первую кару.
Осмелею и выпячу лоб,похваляясь: мой дар — безусловен,а второй — он не то, чтобы плох,он — меньшой, он ни в чем не виновен.
Так положено мне по уму.Так исполнено будет судьбою.Только вот что. Когда я умру,страшно думать, что будет с тобою.
Метель. Ожидание ёлки
Благоволите, сестра и сестра,дочери Елизавета и Анна,не шелохнуться! О, как еще рано,как неподвижен канун волшебства!Елизавета и Анна, ни-ни,не понукайте мгновенья, покудамедленный бег неизбежного чудасам не настигнет крыла беготни.
Близится тройки трехглавая тень,Пущий минует сугробы и льдины.Елизавета и Анна, единымиг предвкушенья и возраст детей.
Смилуйся, немилосердная мать!Зверь добродушный, пришелец желанный,сжалься над Елизаветой и Анной,выкажи вечнозеленую масть.
Елизавета и Анна, скорей!Все вам верну, ничего не отнявши.Грозно живучее шествие нашемедлит и ждет у закрытых дверей.
Пусть посидит взаперти благодать,изнемогая и свет исторгая.Елизавета и Анна, какаярадость — мучительно радости ждать!
Древо взирает на дочь и на дочь.Надо ль бедой расплатиться за это?Или же, Анна и Елизавета,так нам сойдет в новогоднюю ночь?
Жизнь, и страданье, и все это — ей,той, чьей свечой мы сейчас осиянны.Кто это?Елизаветы и Анныкрик: — Это ель! Это ель! Это ель!
Ада
Что в бедном имени твоем,что в имени неблагозвучномдалось мне?Я в слезах при неми в страхе неблагополучном.
Оно — лишь звук, но этот звукмой напряженный слух морочил.Он возникал — и кисти рукмороз болезненный морозил.
Я запрещала быть словамс ним даже в сходстве отдаленном.Слова, я не прощала вами вашим гласным удлиненным.
И вот, доверившись концу,я выкликнула имя это,чтоб повстречать лицом к лицуего неведомое эхо.
Оно пришло и у дверейвспорхнуло детскою рукою.О имя горечи моей,что названо еще тобою?
Ведь я звала свою беду,свою проклятую, родную,при этом не имев в видусудьбу несчастную другую.
И вот сижу перед тобой,не смею ничего нарушить,с закинутою головой,чтоб слез моих не обнаружить.
Прости меня! Как этих рукмелки и жалостны приметы.И то — лишь тезка этих мук,лишь девочка среди планеты.
Но что же делать с тем, другимтаким же именем, как это?Ужели всем слезам моиминого не сыскать ответа?
Ужели за моей спинойзатем, что многозначно слово,навек остался образ твойпо воле совпаденья злого?
Ужель какой-то срок спустявсе по тому же совпаденьюи тень твоя, как бы дитя,рванется за моею тенью?
И там, в летящих облаках,останутся, как знак разлуки,в моих протянутых рукахтвои протянутые руки.
* * *
Жила в покое окаянном,а все ж душа — белым-бела,и если кто-то океаноми был — то это я была.
О мой купальщик боязливый,ты б сам не выплыл — это яволною нежной и брезгливойна берег вынесла тебя.
Что я наделала с тобою!Как позабыла в той беде,что стал ты рыбой голубою,взлелеянной в моей воде!
И повторяют вслед за мною,и причитают все моря:о ты, дитя мое родное,о бедное, прости меня!
* * *
Он поправляет пистолет,свеча качнулась, продержалась…Как тяжело он постарел,как долго это продолжалось.
И вспомнил он издалека —там, за пределом постаренья,знамена своего полка,сверканья, трубы, построенья.
Не радостно ему стареть.Вчера побрел, побрел далекона первый ледоход смотреть,стоял там долго, одиноко.
Потом направился домой,шаги тяжелые замедлили вдруг заметил, боже мой,вдруг эту женщину заметил.
И вспомнилось — давным-давно,гроза, глубокий след ботинка,ее плечо обведенооборкой белого батиста.
Зачем она среди весныо той весне не вспоминала,стояла просто у стены,такая жалкая стояла.
И вот непоправимый громраздастся, задевая рюмки,стемнеет, упадут на гробжены его большие руки.
Придет его старинный друг,успевший прочитать в газете.Для утешенья этих рукон поцелует руки эти.
Они нальют ему вина,и глянет он непринужденно,как на подушке орденагорят мертво и отчужденно.
Метель
