Борис Пастернак - Свеча горела (сборник)

Стихи разных лет

Смешанные ст и хот ворения

Борису Пильняку

Иль я не знаю, что, в потемки тычась,Вовек не вышла б к свету темнота,И я – урод, и счастье сотен тысячНе ближе мне пустого счастья ста?

И разве я не мерюсь пятилеткой,Не падаю, не подымаюсь с ней?Но как мне быть с моей грудною клеткойИ с тем, что всякой косности косней?

Напрасно в дни великого совета,Где высшей страсти отданы места,Оставлена вакансия поэта:Она опасна, если не пуста.

Анне Ахматовой

Мне кажется, я подберу слова,Похожие на вашу первозданность.А ошибусь, – мне это трын-трава,Я все равно с ошибкой не расстанусь.

Я слышу мокрых кровель говорок,Торцовых плит заглохшие эклоги.Какой-то город, явный с первых строк,Растет и отдается в каждом слоге.

Кругом весна, но за город нельзя.Еще строга заказчица скупая.Глаза шитьем за лампою слезя,Горит заря, спины не разгибая.

Вдыхая дали ладожскую гладь,Спешит к воде, смиряя сил упадок.С таких гулянок ничего не взять.Каналы пахнут затхлостью укладок.

По ним ныряет, как пустой орех,Горячий ветер и колышет векиВетвей, и звезд, и фонарей, и вех,И с моста вдаль глядящей белошвейки.

Бывает глаз по-разному остер,По-разному бывает образ точен.Но самой страшной крепости раствор –Ночная даль под взглядом белой ночи.

Таким я вижу облик ваш и взгляд.Он мне внушен не тем столбом из соли,Которым вы пять лет тому назадИспуг оглядки к рифме прикололи,

Но, исходив от ваших первых книг,Где крепли прозы пристальной крупицы,Он и во всех, как искры проводник,Событья былью заставляет биться.

М‹арине› Ц‹ветаевой›

Ты вправе, вывернув карман,Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.Мне все равно, чем сыр туман.Любая быль – как утро в марте.

Деревья в мягких армякахСтоят в грунту из гуммигута,Хотя ветвям навернякаНевмоготу среди закута.

Роса бросает ветки в дрожь,Струясь, как шерсть на мериносе.Роса бежит, тряся, как еж,Сухой копной у переносья.

Мне всё равно, чей разговорЛовлю, плывущий ниоткуда.Любая быль – как вешний двор,Когда он дымкою окутан.

Мне всё равно, какой фасонСужден при мне покрою платьев.Любую быль сметут, как сон,Поэта в ней законопатив.

Клубясь во много рукавов,Он двинется, подобно дыму,Из дыр эпохи роковойВ иной тупик непроходимый.

Он вырвется, курясь, из прорвСудеб, расплющенных в лепеху,И внуки скажут, как про торф:Горит такого-то эпоха.

Мейерхольдам

Желоба коридоров иссякли.Гул отхлынул и сплыл, и заглох.У окна, опоздавши к спектаклю,Вяжет вьюга из хлопьев чулок.

Рытым ходом за сценой залягте,И, обуглясь у всех на виду,Как дурак, я зайду к вам в антракте,И смешаюсь, и слов не найду.

Я увижу деревья и крыши.Вихрем кинутся мушки во тьму.По замашкам зимы-замухрышкиЯ игру в кошки-мышки пойму.

Я скажу, что от этих ужимокЕле цел я остался внизу,Что пакет развязался и вымок,И что я вам другой привезу.

Что от чувств на земле нет отбою,Что в руках моих – плеск из фойе,Что из этих признаний – любоеВам обоим, а лучшее – ей.

Я люблю ваш нескладный развалец,Жадной проседи взбитую прядь.Если даже вы в это выгрались,Ваша правда, так надо играть.

Так играл пред землей молодоюОдаренный один режиссер,Что носился как дух над водоюИ ребро сокрушенное тер.

И, протискавшись в мир из-за дисковНаобум размещенных светил,За дрожащую руку артисткуНа дебют роковой выводил.

Той же пьесою неповторимой,Точно запахом краски, дыша,Вы всего себя стерли для грима.Имя этому гриму – душа.

Пространство

Н. Н. Вильям-Вильмонту

К ногам прилипает наждак.Долбеж понемногу стихает.Над стежками капли дождя,Как птицы, в ветвях отдыхают.

Чернеют сережки берез.Лозняк отливает изнанкой.Ненастье, дымясь, как обоз,Задерживается по знаку,

И месит шоссейный кисель,Готовое снова по взмахуРвануться, осев до осейСвинцового всей колымагой.

Недолго приходится ждать.Движенье нахмуренной выси, –И дождь, затяжной, как нужда,Вывешивает свой бисер.

Как к месту тогда по такимПодушкам колей непроезжихПятнистые пятакиЛиловых, как лес, сыроежек!

И заступ скрежещет в песке,И не попадает зуб на зуб,И знаться не хочет ни с кемЖелезнодорожная насыпь.

Уж сорок без малого летОна у меня на примете,И тянется рельсовый следВ тоске о стекле и цементе.

Во вторник молебен и акт.Но только ль о том их тревога?Не ради того и не такПо шпалам проводят дорогу.

Зачем же водой и огнемС откоса хлеща переезды,Упорное, ночью и днемНесется на север железо?

Там город, – и где перечестьМосковского съезда соблазны,Ненастий горящую шерсть,Заманчивость мглы непролазной?

Там город, – и ты посмотри,Как ночью горит он багрово.Он былью одной изнутри,Как плошкою, иллюминован.

Он каменным чудом облегРожденья стучащий подарок.В него, как в картонный кремлек,Случайности вставлен огарок.

Он с гор разбросал фонари,Чтоб капать, и теплить, и плавитьИсторию, как стеаринКакой-то свечи без заглавья.

Бальзак

Париж в златых тельцах, в дельцах,В дождях, как мщенье, долгожданных.По улицам летит пыльца.Разгневанно цветут каштаны.

Жара покрыла лошадейИ щелканье бичей глазурьюИ, как горох на решете,Дрожит в оконной амбразуре.

Беспечно мчатся тильбюри.Своя довлеет злоба дневи.До завтрашней ли им зари?Разгневанно цветут деревья.

А их заложник и должник,Куда он скрылся? Ах, алхимик!Он, как над книгами, поникНад переулками глухими.

Почти как тополь, лопоух,Он смотрит вниз, как в заповедник,И ткет Парижу, как паук,Заупокойную обедню.

Его бессонные зенкиУстроены, как веретена.Он вьет, как нитку из пеньки,Историю сего притона.

Чтоб выкупиться из ярмаУжасного заимодавца,Он должен сгинуть задармаИ дать всей нитке размотаться.

Зачем же было брать в кредитПариж с его толпой и биржей,И поле, и в тени ракитНепринужденность сельских пиршеств?

Он грезит волей, как лакей,Как пенсией – старик бухгалтер,А весу в этом кулакеЧто в каменщиковой кувалде.

Когда, когда ж, утерши потИ сушь кофейную отвеяв,Он оградится от заботШестой главою от Матфея?

Бабочка – буря

Бывалый гул былой МясницкойВращаться стал в моем кругу,И, как вы на него ни цыцкай,Он пальцем вам – и ни гугу.

Он снится мне за массой действий,В рядах до крыш горящих сумм,Он сыплет лестницы, как в детстве,И подымает страшный шум.

Напрасно в сковороды били,И огорчалась кочерга.Питается пальбой и пыльюОкуклившийся ураган.

Как призрак порчи и починки,Объевший веточки мечтам,Асфальта алчного личинкойСмолу котлами пьет почтамт.

Но за разгромом и ремонтом,К испугу сомкнутых окон,Червяк спокойно и дремотноПо закоулкам ткет кокон.

Тогда-то, сбившись с перспективы,Мрачатся улиц выхода,И бритве ветра тучи гривуПодбрасывает духота.

Сейчас ты выпорхнешь, инфанта,И, сев на телеграфный столб,Расправишь водяные бантыНад топотом промокших толп.

Отплытие

Слышен лепет соли каплющей.Гул колес едва показан.Тихо взявши гавань за плечи,Мы отходим за пакгаузы.

Плеск и плеск, и плеск без отзыва.Разбегаясь со стенаньем,Вспыхивает бледно-розоваяМоря ширь берестяная.

Треск и хруст скелетов раковых,И шипит, горя, берёста.Ширь растет, и море вздрагиваетОт ее прироста.

Берега уходят ельничком, –Он невзрачен и тщедушен.Море, сумрачно бездельничая,Смотрит сверху на идущих.

С моря еще по морошкуХодит и ходит лесками,Грохнув и борт огороша,Ширящееся плесканье.

Виден еще, еще виденБерег, еще не без пятенПуть, – но уже необыденИ, как беда, необъятен.

Страшным полуоборотом,Сразу меняясь во взоре,Мачты въезжают в воротаНастежь открытого моря.

Вот оно! И, в предвкушеньиСладко бушующих новшеств,Камнем в пучину крушенийПадает чайка, как ковшик.

«Рослый стрелок, осторожный охотник…»