Борис Пастернак - Свеча горела (сборник)

Нескучный сад

Как всякий факт на всяком бланке,Так все дознанья хорошиО вакханалиях изнанкиНескучного любой души.

Он тоже – сад. В нем тоже – скученНабор уставших цвесть пород.Он тоже, как и сад, – НескученОт набережной до ворот.

И, окуная парк за старойБеседкою в заглохший пруд,Похож и он на тень гитары,С которой, тешась, струны рвут.

Достатком, а там и пирами,И мебелью стиля жакобИссушат, убьют темперамент,Гудевший, как ветвь жуком.

Он сыплет искры с зубьев,Когда, сгребя их в ком,Ты бесов самолюбьяТерзаешь гребешком.

В осанке твоей: «С кой стати?»,Любовь, а в губах у тебяНасмешливое: «Оставьте,Вы хуже малых ребят».

О свежесть, о капля смарагдаВ упившихся ливнем кистях,О сонный начес беспорядка,О дивный, божий пустяк!

Орешник тебя отрешает от дня,И мшистые солнца ложатся с опушкиТо решкой на плотное тленье пня,То мутно-зеленым орлом на лягушку.

Кусты обгоняют тебя, и покаС родимою чащей сроднишься с отвычки, –Она уж безбрежна: ряды кругляка,И роща редеет, и птичка – как гичка,И песня – как пена, и – наперерез,Лазурь забирая, нырком, душегубкойИ – мимо… И долго безмолвствует лес,Следя с облаков за пронесшейся шлюпкой.

О, место свиданья малины с грозой,Где, в тучи рогами лишайника тычась,Горят, одуряя наш мозг молодой,Лиловые топи угасших язычеств!

Луга мутило жаром лиловатым,В лесу клубился кафедральный мрак.Что оставалось в мире целовать им?Он весь был их, как воск на пальцах мяк.

Есть сон такой, – не спишь, а только снится,Что жаждешь сна; что дремлет человек,Которому сквозь сон палит ресницыДва черных солнца, бьющих из-под век.

Текли лучи. Текли жуки с отливом,Стекло стрекоз сновало по щекам.Был полон лес мерцаньем кропотливым,Как под щипцами у часовщика.

Казалось, он уснул под стук цифири,Меж тем как выше, в терпком янтаре,Испытаннейшие часы в эфиреПереставляют, сверив по жаре.

Их переводят, сотрясают иглыИ сеют тень, и мают, и сверлятМачтовый мрак, который ввысь воздвигло,В истому дня, на синий циферблат.

Казалось, древность счастья облетает.Казалось, лес закатом снов объят.Счастливые часов не наблюдают,Но те, вдвоем, казалось, только спят.

Незабвенный сентябрь осыпается в Спасском.Не сегодня ли с дачи съезжать вам пора?За плетнем перекликнулось эхо с подпаскомИ в лесу различило удар топора.

Этой ночью за парком знобило трясину.Только солнце взошло, и опять – наутек.Колокольчик не пьет костоломных росинок,На березах несмытый лиловый отек.

Лес хандрит. И ему захотелось на отдых,Под снега, в непробудную спячку берлог.Да и то, меж стволов, в почерневших обводахПарк зияет в столбцах, как сплошной некролог.

Березняк перестал ли линять и пятнаться,Водянистую сень потуплять и редеть?Этот – ропщет еще, и опять вам – пятнадцать,И опять, – о дитя, о, куда нам их деть?

Их так много уже, что не всё ж – куролесить.Их – что птиц по кустам, что грибов за межой.Ими свой кругозор уж случалось завесить,Их туманом случалось застлать и чужой.

В ночь кончины от тифа сгорающий комикСлышит гул: гомерический хохот райка.Нынче в Спасском с дороги бревенчатый домикВидит, галлюцинируя, та же тоска.

Рассвет расколыхнет свечу,Зажжет и пустит в цель стрижа.Напоминанием влечу:Да будет так же жизнь свежа!

Заря как выстрел в темноту.Бабах! – и тухнет на летуПожар ружейного пыжа.Да будет так же жизнь свежа.

Еще снаружи – ветерок,Что ночью жался к нам, дрожа.Зарей шел дождь, и он продрог.Да будет так же жизнь свежа.

Он поразительно смешон!Зачем совался в сторожа?Он видел – вход не разрешен.Да будет так же жизнь свежа.

Повелевай, пока на взмахПлатка – пока ты госпожа,Пока – покамест мы впотьмах,Покамест не угас пожар.

Воздух седенькими складками падает.Снег припоминает мельком, мельком:Спатки – называлось, шепотом и патокоюДень позападал за колыбельку.

Выйдешь – и мурашки разбегаются и ежитсяКожица, бывало, – сумки, дети, –Улица в бесшумные складки ложитсяСерой рыболовной сети.

Все, бывало, складывают: сказку о лисице,Рыбу пошвырявшей с возу,Дерево, сарай и варежки, и спицы,Зимний изумленный воздух.

А потом поздней, под чижиком, пред цветикамиНе сложеньем, что ли, с воли,Дуло и мело, не ей, не арифметикой лиПодирало столик в школе?

Зуб, бывало, ноет: мажут его, лечат его, –В докторском глазу ж – безумьеСумок и снежков, линованное, клетчатоеС сонными каракулями в сумме.

Та же нынче сказка, зимняя, мурлыкина,На бегу шурша метелью по газете,За барашек грив и тротуаров выкинуласьСерой рыболовной сетью.

Ватная, примерзлая и байковая, фортковаяТа же жуть берез безгнездыхГарусную ночь чем свет за чаем свертываетЗимний изумленный воздух.

Как не в своем рассудке,Как дети ослушанья,Облизываясь, суткиШутя мы осушали.

Иной, не отрываясьОт судорог страницыДо утренних трамваев,Грозил заре допиться.

Раскидывая хлопкоСнежок, бывало, чижикШумит: какою пробкойТакую рожу выжег?

И день вставал, оплеснясь,В помойной жаркой яме,В кругах пожарных лестниц,Ушибленный дровами.

Я не знаю, что тошней:Рушащийся лист с конюшниИли то, что все в кашне,Всё в снегу, и всё в минувшем.

Что, пентюх, головотяп,Там меж листьев, меж домов тамМашет галкою октябрьПо каракулевым кофтам.

Треск ветвей – ни дать ни взятьСушек с запахом рогожи.Не растряс бы вихрь – связать,Упадут, стуча, похоже.

Упадут в морозный прах,Ах, похоже, спозаранокВихрь берется трясть впотьмахТминной вязкою баранок.

Ну, и надо ж было, тужась,Каркнуть и взлететь в хаос,Чтоб сложить октябрьский ужасПарой крыльев на киоск.

И поднять содом со шпилейНад живой рекой голов,Где и ты, вуаль зашпилив,Шляпку шпилькой заколов,

Где и ты, моя забота,Котик лайкой застегнув,Темной рысью в серых ботахМашешь муфтой в море муфт.

Между прочим, все вы, чтицы,Лгать охотницы, а лгать –У оконницы учиться,Вот и вся вам недолга.

Тоже блещет, как баллада,Дивной влагой; тоже льетСлезы; тоже мечет взглядыМимо, – словом, тот же лед.

Тоже, вне правдоподобья,Ширит, рвет ее зрачок,Птичью церковь на сугробе,Отдаленный конский чок.

И Чайковский на афишеПатетично, как и вас,Может потрясти, и к крыше,В вихорь театральных касс.

Весна, я с улицы, где тополь удивлен,Где даль пугается, где дом упасть боится,Где воздух синь, как узелок с бельемУ выписавшегося из больницы.

Где вечер пуст, как прерванный рассказ,Оставленный звездой без продолженьяК недоуменью тысяч шумных глаз,Бездонных и лишенных выраженья.

Пара форточных петелек,Февраля отголоски.Пить, пока не заметили,Пить вискам и прическе!

Гул ворвался, как шомпол.О, холодный, сначала бы!Бурный друг мой, о чем бы?Воздух воли и – жалобы?!

Что за смысл в этом пойле?Боже, кем это мелются,Языком ли, душой ли,Этот плеск, эти прелести?

Кто ты, март? – Закипал жеДаже лед, и обуглятся,Раскатясь, экипажиПо свихнувшейся улице!

Научи, как ворочатьЯзыком, чтоб растрогались,Как тобой, этой ночьюЭти дрожки и щеголи.

Воздух дождиком частым сечется.Поседев, шелудивеет лед.Ждешь: вот-вот горизонт и очнетсяИ – начнется. И гул пойдет.

Как всегда, расстегнув нараспашкуПальтецо и кашне на груди,Пред собой он погонит неспавших,Очумелых птиц впереди.

Он зайдет к тебе и, развинчен,Станет свечный натек колупать,И зевнет и припомнит, что нынчеМожно снять с гиацинтов колпак.

И шальной, шевелюру ероша,В замешательстве смысл темня,Ошарашит тебя нехорошейГлупой сказкой своей про меня.

Закрой глаза. В наиглушайшем органеНа тридцать верст забывшихся пространствСтоят в парах и каплют храп и хорканье,Смех, лепет, плач, беспамятство и транс.

Им, как и мне, невмочь с весною свыкнуться,Не в первый раз стараюсь, – не привык.Сейчас по чащам мне и этим мыканцамПодносит чашу дыма паровик.

Давно ль под сенью орденских капитулов,Служивших в полном облаченьи хвой,Мирянин-март украдкою пропитывалТропинки парка терпкой синевой?

Его грехи на мне под старость скажутся,Бродивших верб откупоривши штоф,Он уходил с утра под прутья саженцев,В пруды с угаром тонущих кустов.

В вечерний час переставала двигатьсяЖемчужных луж и речек акварель,И у дверей показывались выходцыИз первых игр и первых букварей.

Чирикали птицы и были искренни.Сияло солнце на лаке карет.С точильного камня не сыпались искры,А сыпались – гасли, в лучах сгорев.В раскрытые окна на их рукодельеСадились, как голуби, облака.Они замечали: с воды похуделиЗаборы – заметно, кресты – слегка.

Чирикали птицы. Из школы на улицу,На тумбы ложилось, хлынув волной,Немолчное пенье и щелканье шпулек,Мелькали косички и цокал челнок.

Не сыпались искры, а сыпались – гасли.Был день расточителен; над школой свежейНеслись облака, и точильщик был счастлив,Что столько на свете у женщин ножей.

Крупный разговор. Еще не запирали,Вдруг как: моментально вон отсюда! –Сбитая прическа, туча препирательств,И сплошной поток шопеновских этюдов.

Вряд ли, гений, ты распределяешь кетуВ белом доме против кооператива,Что хвосты луны стоят до края светаЧередой ночных садов без перерыва.

Все утро с девяти до двухИз сада шел томящий духОзона, змей и розмарина,И олеандры разморило.

Синеет белый мезонин.На мызе – сон, кругом – безлюдье.Седой малинник, а за нимЛиловый грунт его прелюдий.

Кому ужонок прошипел?Кому прощально машет розан?Опять депешею ШопенК балладе страждущей отозван.

Когда ее не излечить,Все лето будет в дифтерите.Сейчас ли, черные ключи,Иль позже кровь нам отворить ей?

Прикосновение руки –И полвселенной – в изоляции,И там плантации пылятсяИ душно дышат табаки.

Пианисту понятно шнырянье ветошницС косыми крюками обвалов в плечах.Одно прозябанье корзины и крошниИ крышки раскрытых роялей влачат.

По стройкам таскавшись с толпою тряпичницИ клад этот где-то на свалках сыскав,Он вешает облако бури кирпичной,Как робу на вешалку на лето в шкаф.

И тянется, как за походною флягой,Военную карту грозы расстелив,К роялю, обычно обильному влагойОгромного душного лета столиц.

Когда, подоспевши совсем незаметно,Сгорая от жажды, гроза четырьмяПрыжками бросается к бочкам с цементом,Дрожащими лапами ливня гремя.

Я вишу на пере у творцаКрупной каплей лилового лоска.

Под домами – загадки канав.Шибко воздух ли соткой и коксомПо вокзалам дышал и зажегся,Но, едва лишь зарю доконав,Снова розова ночь, как она,И забор поражен парадоксом.

И бормочет: прерви до утраЭтих сохлых белил колебанье.Грунт убит и червив до нутра,Эхо чутко, как шар в кегельбане.

Вешний ветер, шевьот и грязца,И гвоздильных застав отголоски,И на утренней терке торцаОт зари, как от хренной полоски,Проступают отчетливо слезки.

Я креплюсь на пере у творцаТерпкой каплей густого свинца.

Пей и пиши, непрерывным патрулемЛамп керосиновых подкарауленныйС улиц, гуляющих под руку в июлеС кружкою пива, тобою пригубленной.

Зеленоглазая жажда гигантов!Тополь столы осыпает пикулями,Шпанкой, шиповником – тише, не гамьте! –Шепчут и шепчут пивца загогулины.

Бурная кружка с трехгорным Рембрандтом!Спертость предгрозья тебя не испортила.Ночью быть буре. Виденья, обратно!Память, труби отступленье к портерной!

Век мой безумный, когда образумлюТемп потемнелый былого бездонного?Глуби Мазурских озер не разуютВ сон погруженных горнистов Самсонова.

После в Москве мотоцикл тараторил,Громкий до звезд, как второе пришествие.Это был мор. Это был мораторийСтрашных судов, не съезжавшихся к сессии.

Поэзия, я буду клястьсяТобой и кончу, прохрипев:Ты не осанка сладкогласца,Ты – лето с местом в третьем классе,Ты – пригород, а не припев.

Ты – душная, как май, Ямская,Шевардина ночной редут,Где тучи стоны испускаютИ врозь по роспуске идут.

И, в рельсовом витье двояся, –Предместье, а не перепев –Ползут с вокзалов восвоясиНе с песней, а оторопев.

Отростки ливня грязнут в гроздьяхИ долго, долго, до зариКропают с кровель свой акростих,Пуская в рифму пузыри.

Поэзия, когда под краномПустой, как цинк ведра, трюизм,То и тогда струя сохранна,Тетрадь подставлена – струись!

Любимая, безотлагательно,Не дав заре с пути рассесться,Ответь чем свет с его подателемО ходе твоего процесса.

И, если это только мыслимо,Поторопи зарю, а лень ей, –Воспользуйся при этом высланнымКурьером умоисступленья.

Дождь, верно, первым выйдет из лесуИ выспросит, где тор, где топко.Другой ему вдогонку вызвалсяИ это – под его диктовку.

Наверно, бурю безрассудств егоСдадут деревья в руки из рук,Моя ж рука давно отсутствует:Под ней жилой кирпичный призрак.

Я не бывал на тех урочищах,Она ж ведет себя, как прадед,И, знаменьем сложась пророчащим,Тот дом по голой кровле гладит.

На днях, в тот миг, как в ворох корпииБыл дом под Костромой искромсан,Удар того же грома копиюМне свел с каких-то незнакомцев.

Он свел ее с их губ, с их лацканов,С их туловищ и туалетов,В их лицах было что-то адское,Их цвет был светло-фиолетов.

Он свел ее с их губ и лацканов,С их блюдечек и физиономий,Но, сделав их на миг мулатскими,Не сделал ни на миг знакомей.

В ту ночь я жил в Москве и в частностиНе ждал известий от бесценной,Когда порыв зарниц негаснущихПрибил к стене мне эту сцену.

С тех дней стал над недрами парка сдвигатьсяСуровый, листву леденивший октябрь.Зарями ковался конец навигации,Спирало гортань и ломило в локтях.

Не стало туманов. Забыли про пасмурность.Часами смеркалось. Сквозь все вечераОткрылся, в жару, в лихорадке и насморке,Больной горизонт – и дворы озирал.

И стынула кровь. Но, казалось, не стынутПруды, и – казалось – с последних погодНе движутся дни, и, казалося – вынутИз мира прозрачный, как звук, небосвод.

И стало видать так далёко, так трудноДышать, и так больно глядеть, и такойПокой разлился, и настолько безлюдный,Настолько беспамятно звонкий покой!

Потели стекла двери на балкон.Их заслонял заметно зимний фикус.Сиял графин. С недопитым глоткомВставали вы, веселая навыказ, –

Смеркалась даль, – спокойная на вид, –И дуло в щели, – праведница ликом, –И день сгорал, давно остановивЧасы и кровь, в мучительно великом

Просторе долго, без конца горевНа остриях скворешниц и дерев,В осколках тонких ледяных пластинок,По пустырям и на ковре в гостиной.

Но и им суждено было выцвесть,И на лете – налет фиолетовый,И у туч, громогласных до этого, –Фистула и надтреснутый присвист.

Облака над заплаканным флоксом,Обволакивав даль, перетрафили.Цветники как холодные кафли.Город кашляет школой и коксом.

Редко брызжет восток бирюзою.Парников изразцы, словно в заморозки,Застывают, и ясен, как мрамор,Воздух рощ и, как зов, беспризорен.

Я скажу до свиданья стихам, моя мания,Я назначил вам встречу со мною в романе.Как всегда, далеки от пародий,Мы окажемся рядом в природе.

Весна была просто тобой,И лето – с грехом пополам.Но осень, но этот позор голубойОбоев, и войлок, и хлам!

Разбитую клячу ведут на махан,И ноздри с коротким дыханьемЗаслушались мокрой ромашки и мха,А то и конины в духане.

В прозрачность заплаканных дней целикомГубами и глаз полыханьемВпиваешься, как в помутнелый флаконС невыдохшимися духами.

Не спорить, а спать. Не оспаривать,А спать. Не распахивать наспехОкна, где в беспамятных заревахИюль, разгораясь, как яспис,Расплавливал стекла и спаривалТех самых пунцовых стрекоз,Которые нынче на брачныхБрусах – мертвей и прозрачнейОсыпавшихся папирос.

Как в сумерки сонно и зябкоОкошко! Сухой купорос.На донышке склянки – козявкаИ гильзы задохшихся ос.

Как с севера дует! Как щуплоНахохлилась стужа! О вихрь,Общупай все глуби и дупла,Найди мою песню в живых!

Здесь прошелся загадки таинственный ноготь.– Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму.А пока не разбудят, любимую трогатьТак, как мне, не дано никому.

Как я трогал тебя! Даже губ моих медьюТрогал так, как трагедией трогают зал.Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,Лишь потом разражалась гроза.

Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья.Звезды долго горлом текут в пищевод,Соловьи же заводят глаза с содроганьем,Осушая по капле ночной небосвод.

Стихи разных лет