Борис Пастернак - Свеча горела (сборник)

Болезнь

Больной следит. Шесть дней подрядСмерчи беснуются без устали.По кровле катятся, бодрят,Бушуют, падают в бесчувствии.

Средь вьюг проходит Рождество.Он видит сон: пришли и подняли.Он вскакивает: «Не его ль?»(Был зов. Был звон. Не новогодний ли?)

Вдали, в Кремле гудит Иван,Плывет, ныряет, зарывается.Он спит. Пурга, как океанВ величьи, – тихой называется.

С полу, звезда́ми облитого,К месяцу, вдоль по оградеТянется волос ракитовый,Дыбятся клочья и пряди.

Жутко ведь, вея, окутыватьДымами Кассиопею!На́утро куколкой тутовойЦерковь свернуться успеет.

Что это? Лавры ли КиеваСпят купола или ЭддуСевер взлелеял и выявилПерлом предвечного бреда?

Так это было. Тогда-то я,Дикий, скользящий, растущий,Встал среди сада рогатогоПризраком тени пастушьей.

Был он как лось. До колен емуСнег доходил, и сквозь ветвиВиделась взору оленьемуНа полночь легшая четверть.

Замер загадкой, как вкопанный,Глядя на поле лепное:В звездную стужу как сноп оноБелой плескало копною.

До снегу гнулся. ПодхватывалС полу, всей мукой извилинЗвезды и ночь. У сохатогоХаос веков был не спилен.

Может статься так, может иначе,Но в несчастный некий часДуховенств душней, черней иночествПостигает безумье нас.

Стужа. Ночь в окне, как приличие,Соблюдает холод льда.В шубе, в креслах Дух и мурлычет – иВсё одно, одно всегда.

И чекан сука, и щека его,И паркет, и тень кочергиОтливают сном и раскаяньемСутки сплошь грешившей пурги.

Ночь тиха. Ясна и морозна ночь,Как слепой щенок – молоко,Всею темью пихт неосознаннойПьет сиянье звезд частокол.

Будто каплет с пихт. Будто теплятся.Будто воском ночь заплыла.Лапой ели на ели слепнет снег,На дупле – силуэт дупла.

Будто эта тишь, будто эта высь,Элегизм телеграфной волны –Ожиданье, сменившее крик: «Отзовись!»Или эхо другой тишины.

Будто нем он, взгляд этих игл и ветвей,А другой, в высотах, – тугоух,И сверканье пути на раскатах – ответНа взыванье чьего-то ау.

Стужа. Ночь в окне, как приличие,Соблюдает холод льда.В шубе, в креслах Дух и мурлычет – иВсё одно, одно всегда.

Губы, губы! Он стиснул их до крови,Он трясется, лицо обхватив.Вихрь догадок родит в биографеЭтот мертвый, как мел, мотив.

От тела отдельную жизнь, и длиннейВедет, как к груди непричастный пингвинБескрылая кофта больного – фланель:То каплю тепла ей, то лампу придвинь.

Ей помнятся лыжи. От дуг и от тел,Терявшихся в мраке, от сбруи, от барВалило. Казалось – сочельник потел!Скрипели, дышали езда и ходьба.

Усадьба и ужас, пустой в остальном:Шкафы с хрусталем и ковры и лари.Забор привлекало, что дом воспален.Снаружи казалось, у люстр плеврит.

Снедаемый небом, с зимою в очах,Распухший кустарник был бел, как испуг.Из кухни, за сани, пылавший очагКлал на снег огромные руки стряпух.

Как брошенный с пути снегамПоследней станцией в развалинах,Как полем в полночь, в свист и гам,Бредущий через силу в валяных,

Как пред концом, в упаде силС тоски взывающий к метелице,Чтоб вихрь души не угасил,К поре, как тьмою всё застелется.

Как схваченный за обшлагаХохочущею вьюгой нарочный,Ловившей кисти башлыка,Здоровающеюся в наручнях,

А иногда! – А иногда,Как пригнанный канатом накоротьКорабль, с гуденьем, прочь к грядамСрывающийся чудом с якоря,

Последней ночью, несравнимНи с чем, какой-то странный, пенный весь,Он, Кремль, в оснастке стольких зим,На нынешней срывает ненависть.

И грандиозный, весь в былом,Как визьонера дивинация,Несется, грозный, напролом,Сквозь неистекший в девятнадцатый.

Под сумерки к тебе в окноОн всею медью звонниц ломится.Боится, видно, – год мелькнет, –Упустит и не познакомится.

Остаток дней, остаток вьюг,Сужденных башням в восемнадцатом,Бушует, прядает вокруг,Видать – не наигрались насыто.

За морем этих непогодПредвижу, как меня, разбитого,Ненаступивший этот годВозьмется сызнова воспитывать.

Тот год! Как часто у окнаНашептывал мне, старый: «Выкинься».А этот, новый, всё прогналРождественскою сказкой Диккенса.

Вот шепчет мне: «Забудь, встряхнись!»И с солнцем в градуснике тянетсяТочь-в-точь, как тот дарил стрихнинИ падал в пузырек с цианистым.

Его зарей, его рукой,Ленивым веяньем волос егоПочерпнут за окном покойУ птиц, у крыш, как у философов.

Ведь он пришел и лег лучомС панелей, с снеговой повинности.Он дерзок и разгорячен,Он просит пить, шумит, не вынести.

Он вне себя. Он внес с собойДворовый шум и – делать нечего:На свете нет тоски такой,Которой снег бы не вылечивал.

Мне в сумерки ты всё – пансионеркою,Всё – школьницей. Зима. Закат лесничимВ лесу часов. Лежу и жду, чтоб смерклося,И вот – айда! Аукаемся, кличем.

А ночь, а ночь! Да это ж ад, дом ужасов!Проведай ты, тебя б сюда пригнало!Она – твой шаг, твой брак, твое замужество,И тяжелей дознаний трибунала.

Ты помнишь жизнь? Ты помнишь, стаей горлинокЛетели хлопья грудью против гула.Их вихрь крутил, кутя, валясь прожорливоС лотков на снег, их до панелей гнуло!

Перебегала ты! Ведь он подсовывалКовром под нас салазки и кристаллы!Ведь жизнь, как кровь, до облака пунцовогоПожаром вьюги озарясь, хлестала!

Движенье помнишь? Помнишь время? Лавочниц?Палатки? Давку? За разменом денегХолодных, звонких, – помнишь, помнишь давешнихКолоколов предпраздничных гуденье?

Увы, любовь! Да, это надо высказать!Чем заменить тебя? Жирами? Бромом?Как конский глаз, с подушек, жаркий, искосаГляжу, страшась бессонницы огромной.

Мне в сумерки ты будто всё с экзамена,Всё – с выпуска. Чижи, мигрень, учебник.Но по ночам! Как просят пить, как пламенныГлаза капсюль и пузырьков лечебных!

Разрыв

О ангел залгавшийся, сразу бы, сразу б,И я б опоил тебя чистой печалью!Но так – я не смею, но так – зуб за зуб?О скорбь, зараженная ложью вначале,О горе, о горе в проказе!

О ангел залгавшийся, – нет, не смертельноСтраданье, что сердце, что сердце в экземе!Но что же ты душу болезнью нательнойДаришь на прощанье? Зачем же бесцельноЦелуешь, как капли дождя, и, как время,Смеясь, убиваешь, за всех, перед всеми!

О стыд, ты в тягость мне! О совесть, в этом раннемРазрыве столько грез, настойчивых еще!Когда бы, человек, – я был пустым собраньемВисков и губ и глаз, ладоней, плеч и щек!Тогда б по свисту строф, по крику их, по знаку,По крепости тоски, по юности ееЯ б уступил им всем, я б их повел в атаку,Я б штурмовал тебя, позорище мое!

От тебя все мысли отвлекуНе в гостях, не за вином, так на́ небе.У хозяев, рядом, по звонкуОтопрут кому-нибудь когда-нибудь.

Вырвусь к ним, к бряцанью декабря.Только дверь – и вот я! Коридор один.«Вы оттуда? Что там говорят?Что слыхать? Какие сплетни в городе?

Ошибается ль еще тоска?Шепчет ли потом: «Казалось – вылитая».Приготовясь футов с сорокаРазлететься восклицаньем: «Вы ли это?»

Пощадят ли площади меня?Ах, когда б вы знали, как тоскуется,Когда вас раз сто в теченье дняНа ходу на сходствах ловит улица!»

Помешай мне, попробуй. Приди, покусись потушитьЭтот приступ печали, гремящей сегодня, как ртуть в пустоте Торичелли.Воспрети, помешательство, мне, – о, приди, посягни!Помешай мне шуметь о тебе! Не стыдись, мы – одни.О, туши ж, о туши! Горяче́е!

Заплети этот ливень, как волны, холодных локтейИ, как лилии, атласных и властных бессильем ладоней!Отбивай, ликованье! На волю! Лови их, – ведь в бешеной этой лапте –Голошенье лесов, захлебнувшихся эхом охот в Калидоне,Где, как лань, обеспамятев, гнал Аталанту к поляне Актей,Где любили бездонной лазурью, свистевшей в ушах лошадей,Целовались заливистым лаем погониИ ласкались раскатами рога и треском деревьев, копыт и когтей.– О, на волю! На волю – как те!

Разочаровалась? Ты думала – в мире намРасстаться за реквиемом лебединым?В расчете на горе, зрачками расширеннымиВ слезах, примеряла их непобедимость?

На мессе б со сводов посыпалась стенопись,Потрясшись игрой на губах Себастьяна.Но с нынешней ночи во всем моя ненавистьРастянутость видит, и жаль, что хлыста нет.

Впотьмах, моментально опомнясь, без ме́длящегоРаздумья, решила, что все перепашет.Что – время. Что самоубийство ей не́ для чего,Что даже и это есть шаг черепаший.

Мой друг, мой нежный, о, точь-в-точь, как ночью,в перелете с Бергена на полюс,Валящим снегом с ног гагар сносимый жаркий пух,Клянусь, о нежный мой, клянусь, я не неволюсь,Когда я говорю тебе – забудь, усни, мой друг.

Когда, как труп затертого до самых труб норвежца,В виденьи зим, не движущих заиндевелых мачт,Ношусь в сполохах глаз твоих шутливым – спи, утешься,До свадьбы заживет, мой друг, угомонись, не плачь.

Когда, совсем как север вне последних поселений,Украдкой от арктических и неусыпных льдин,Полночным куполом полощущий глаза слепых тюленей,Я говорю – не три их, спи, забудь: всё вздор один.

Мой стол не столь широк, чтоб грудью всеюНалечь на борт, и локоть завестиЗа край тоски, за этот перешеекСквозь столько верст прорытого прости.

(Сейчас там ночь.) За душный свой затылок.(И спать легли.) Под царства плеч твоих.(И тушат свет.) Я б утром возвратил их.Крыльцо б коснулось сонной ветвью их.

Не хлопьями! Руками крой! – Достанет!О, десять пальцев муки, с бороздойКрещенских звезд, как знаков опозданьяВ пургу на север шедших поездов!

Рояль дрожащий пену с губ оближет.Тебя сорвет, подкосит этот бред.Ты скажешь: – Милый! – Нет, – вскричу я, – нет.При музыке?! – Но можно ли быть ближе,

Чем в полутьме, аккорды, как дневник,Меча в камин комплектами, погодно?О пониманье дивное, кивни,Кивни, и изумишься! – ты свободна.

Я не держу. Иди, благотвори.Ступай к другим. Уже написан Вертер,А в наши дни и воздух пахнет смертью:Открыть окно – что жилы отворить.

Я их мог позабыть