Борис Пастернак - Свеча горела (сборник)

Маргарита

Разрывая кусты на себе, как силок,Маргаритиных стиснутых губ лиловей,Горячей, чем глазной Маргаритин белок,Бился, щелкал, царил и сиял соловей.

Он как запах от трав исходил. Он как ртутьОчумелых дождей меж черемух висел.Он кору одурял. Задыхаясь, ко ртуПодступал. Оставался висеть на косе.

И когда, изумленной рукой проводяПо глазам, Маргарита влеклась к серебру,То казалось, под каской ветвей и дождяПовалилась без сил амазонка в бору.

И затылок с рукою в руке у него,А другую назад заломила, где лег,Где застрял, где повис ее шлем теневой,Разрывая кусты на себе, как силок.

Мефистофель

Из массы пыли за заставыПо воскресеньям высыпали,Меж тем как, дома не застав их,Ломились ливни в окна спален.

Велось у всех, чтоб за обедомХотя б на третье дождь был подан,Меж тем как вихрь – велосипедомЛетал по комнатным комодам.

Меж тем как там до потолков ихВзлетали шелковые шторы,Расталкивали бестолковыхПруды, природа и просторы.

Длиннейшим поездом линеекПозднее стягивались к валу,Где тень, пугавшая коней их,Ежевечерне оживала.

В чулках как кровь, при паре бантов,По залитой зарей дороге,Упав, как лямки с барабана,Пылили дьяволовы ноги.

Казалось, захлестав из низкойЛиствы струей высокомерья,Снесла б весь мир надменность дискаИ терпит только эти перья.

Считая ехавших, как вехи,Едва прикладываясь к шляпе,Он шел, откидываясь в смехе,Шагал, приятеля облапя.

Шекспир

Извозчичий двор и встающий из водВ уступах – преступный и пасмурный Тауэр,И звонкость подков, и простуженный звонВестминстера, глыбы, закутанной в траур.

И тесные улицы; стены, как хмель,Копящие сырость в разросшихся бревнах,Угрюмых, как копоть, и бражных, как эль,Как Лондон, холодных, как поступь, неровных.

Спиралями, мешкотно падает снег.Уже запирали, когда он, обрюзгший,Как сползший набрюшник, пошел в полуснеВалить, засыпая уснувшую пустошь.

Оконце и зерна лиловой слюдыВ свинцовых ободьях. – «Смотря по погоде.А впрочем… А впрочем, соснем на свободе.А впрочем – на бочку! Цирюльник, воды!»

И, бреясь, гогочет, держась за бока,Словам остряка, не уставшего с пираЦедить сквозь приросший мундштук чубукаУбийственный вздор.А меж тем у ШекспираОстрить пропадает охота. Сонет,Написанный ночью с огнем, без помарок,За дальним столом, где подкисший ранетНыряет, обнявшись с клешнею омара,

Сонет говорит ему:«Я признаюСпособности ваши, но, гений и мастер,Сдается ль, как вам, и тому, на краюБочонка, с намыленной мордой, что мастьюВесь в молнию я, то есть выше по касте,Чем люди, – короче, что я обдаюОгнем, как, на нюх мой, зловоньем ваш кнастер?

Простите, отец мой, за мой скептицизмСыновний, но, сэр, но, милорд, мы – в трактире.Что мне в вашем круге? Что ваши птенцыПред плещущей чернью? Мне хочется шири!

Прочтите вот этому. Сэр, почему ж?Во имя всех гильдий и биллей! Пять ярдов –И вы с ним в бильярдной, и там – не пойму,Чем вам не успех популярность в бильярдной?»

– Ему?! Ты сбесился? – И кличет слугу,И, нервно играя малаговой веткой,Считает: полпинты, французский рагу –И в дверь, запустя в привиденье салфеткой.

Тема с вариациями

…Вы не видали их,Египта древнего живущих изваяний,С очами тихими, недвижных и немых,С челом, сияющим от царственных венчаний.………………………………………………………………………………Но вы не зрели их, не видели меж намиИ теми сфинксами таинственную связь.

Тема

Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа.Скала и – Пушкин. Тот, кто и сейчас,Закрыв глаза, стоит и видит в сфинксеНе нашу дичь: не домыслы в тупикПоставленного грека, не загадку,Но предка: плоскогубого хамита,Как оспу, перенесшего пески,Изрытого, как оспою, пустыней,И больше ничего. Скала и шторм.

В осатаненьи льющееся пивоС усов обрывов, мысов, скал и кос,Мелей и миль. И гул, и полыханьеОкаченной луной, как из лохани,Пучины. Шум и чад и шторм взасос.Светло как днем. Их озаряет пена.От этой точки глаз нельзя отвлечь.Прибой на сфинкса не жалеет свечИ заменяет свежими мгновенно.Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа.

На сфинксовых губах – соленый вкусТуманностей. Песок кругом заляпанСырыми поцелуями медуз.

Он чешуи не знает на сиренах,И может ли поверить в рыбий хвостТот, кто хоть раз с их чашечек коленныхПил бившийся как об лед отблеск звезд?

Скала и шторм и – скрытый ото всехНескромных – самый странный, самый тихий,Играющий с эпохи ПсамметихаУглами скул пустыни детский смех…

Вариации

Над шабашем скал, к которымСбегаются с пеной у рта,Чадя, трапезундские штормы,Когда якорям и портам,

И выбросам волн, и разбухшимУтопленникам, и седымМосткам набивается в ушиКлокастый и пильзенский дым.

Где ввысь от утеса подброшенФонтан, и кого-то позватьСрываются гребни, но – тошноИ страшно, и – рвется фосфат.

Где белое бешенство петель,Где грохот разостланных гроз,Как пиво, как жеваный бетель,Песок осушает взасос.

Что было наследием кафров?Что дал царскосельский лицей?Два бога прощались до завтра,Два моря менялись в лице:

Стихия свободной стихииС свободной стихией стиха.Два дня в двух мирах, два ландшафта,Две древние драмы с двух сцен.

На берегу пустынных волнСтоял он, дум великих полн.Был бешен шквал. Песком сгущенный,Кровавился багровый вал.Такой же гнев обуревалЕго, и, чем-то возмущенный,Он злобу на себе срывал.

В его устах звучало «завтра»,Как на устах иных «вчера».Еще не бывших дней жараВоображалась в мыслях кафру,Еще не выпавший туманГустые целовал ресницы.Он окунал в него страницыСвоей мечты. Его романВставал из мглы, которой климатНе в силах дать, которой знойПрогнать не может никакой,Которой ветры не подымутИ не рассеют никогдаНи утро мая, ни страда.Был дик открывшийся с обрываБескрайный вид. Где огибалКупальню гребень белогривый,Где смерч на воле погибал,В последний миг еще качаясь,Трубя и в отклике отчаясь,Борясь, чтоб захлебнуться вмигИ сгинуть вовсе с глаз. Был дикОткрывшийся с обрыва секторЗемного шара, и дикаНеоборимая рука,Пролившая соленый нектарВ пространство слепнущих снастей,На протяженье дней и дней,В сырые сумерки крушений,На милость черных вечеров…На редкость дик, на восхищеньеБыл вольный этот вид суров.

Он стал спускаться. Дикий чашникГремел ковшом, и через крайБежала пена. Молочай,Полынь и дрок за набалдашникЦеплялись, затрудняя шаг,И вихрь степной свистел в ушах.И вот уж бережок, пузырясь,Заколыхал камыш и ирис,И набежала рябь с концов.Но неподернуто-свинцовПосередине мрак лиловый.

А рябь! Как будто рыболоваСвинцовый грузик заскользил,Осунулся и лег на илС непереимчивой ужимкой,С какою пальцу самоловУмеет намекнуть без слов:Вода, мол, вот и вся поимка.Он сел на камень. Ни однаЧерта не выдала волненья,С каким он погрузился в чтеньеЕвангелья морского дна.

Последней раковине дорогСердечный шелест, капля сна,Которой мука солона,Ее сковавшая. Из створокНе вызвать и клинком ножаТого, чем боль любви свежа.Того счастливейшего всхлипа,Что хлынул вон и создал риф,Кораллам губы обагрив,И замер на устах полипа.

Мчались звезды. В море мылись мысы.Слепла соль. И слезы высыхали.Были темны спальни. Мчались мысли,И прислушивался сфинкс к Сахаре.

Плыли свечи. И казалось, стынетКровь колосса. Заплывали губыГолубой улыбкою пустыни.В час отлива ночь пошла на убыль.

Море тронул ветерок с Марокко.Шел самум. Храпел в снегах Архангельск.Плыли свечи. Черновик «Пророка»Просыхал, и брезжил день на Ганге.

Облако. Звезды. И сбокуШлях и – Алеко. – ГлубокМесяц Земфирина ока –Жаркий бездонный белок.

Задраны к небу оглобли.Лбы голубее олив.Табор глядит исподлобья,В звезды мониста вперив.

Это ведь кровли ХалдеиНапоминает! Печет,Лунно; а кровь холодеет.Ревность? Но ревность не в счет!

Стой! Ты похож на сирийца.Сух, как скопец-звездочет.Мысль озарилась убийством.Мщенье? Но мщенье не в счет!

Тень как навязчивый евнух.Табор покрыло плечо.Яд? Но по кодексу гневныхСамоубийство не в счет!

Прянул, и пыхнули ноздри.Не уходился еще?Тише, скакун, – заподозрят.Бегство? Но бегство не в счет!

Цыганских красок достигал,Болел цингой и тайн не делалИз черных дырок тростникаВ краю воров и виноделов.

Забором крался конокрад,Загаром крылся виноград,Клевали кисти воробьи,Кивали безрукавки чучел,Но, шорох гроздий перебив,Какой-то рокот мёр и мучил.

Там мрело море. БерегаГремели, осыпался гравий.Тошнило гребни изрыгать,Барашки грязные играли.

И шквал за Шабо бушевал,И выворачивал причалы.В рассоле крепла бечева,И шторма тошнота крепчала.

Раскатывался балкой гул,Как баней шваркнутая шайка,Как будто говорил КагулВ ночах с очаковскою чайкой.

В степи охладевал закат, –И вслушивался в звон уздечек,В акцент звонков и языкаМечтательный, как ночь, кузнечик.

И степь порою спрохвалаВолок, как цепь, как что-то третье,Как выпавшие удила,Стреноженный и сонный ветер.Истлела тряпок пестрота,И, захладев, как медь безмена,Завел глаза, чтоб стрекотать,И засинел, уже безмерный,Уже, как песнь, безбрежный юг,Чтоб перед этой песнью духНевесть каких ночей, невестьКаких стоянок перевесть.

Мгновенье длился этот миг,Но он и вечность бы затмил.

Болезнь