Борис Пастернак - Свеча горела (сборник)

Бальзак

Париж в златых тельцах, в дельцах,В дождях, как мщенье, долгожданных.По улицам летит пыльца.Разгневанно цветут каштаны.

Жара покрыла лошадейИ щелканье бичей глазурьюИ, как горох на решете,Дрожит в оконной амбразуре.

Беспечно мчатся тильбюри.Своя довлеет злоба дневи.До завтрашней ли им зари?Разгневанно цветут деревья.

А их заложник и должник,Куда он скрылся? Ах, алхимик!Он, как над книгами, поникНад переулками глухими.

Почти как тополь, лопоух,Он смотрит вниз, как в заповедник,И ткет Парижу, как паук,Заупокойную обедню.

Его бессонные зенкиУстроены, как веретена.Он вьет, как нитку из пеньки,Историю сего притона.

Чтоб выкупиться из ярмаУжасного заимодавца,Он должен сгинуть задармаИ дать всей нитке размотаться.

Зачем же было брать в кредитПариж с его толпой и биржей,И поле, и в тени ракитНепринужденность сельских пиршеств?

Он грезит волей, как лакей,Как пенсией – старик бухгалтер,А весу в этом кулакеЧто в каменщиковой кувалде.

Когда, когда ж, утерши потИ сушь кофейную отвеяв,Он оградится от заботШестой главою от Матфея?

Бабочка – буря

Бывалый гул былой МясницкойВращаться стал в моем кругу,И, как вы на него ни цыцкай,Он пальцем вам – и ни гугу.

Он снится мне за массой действий,В рядах до крыш горящих сумм,Он сыплет лестницы, как в детстве,И подымает страшный шум.

Напрасно в сковороды били,И огорчалась кочерга.Питается пальбой и пыльюОкуклившийся ураган.

Как призрак порчи и починки,Объевший веточки мечтам,Асфальта алчного личинкойСмолу котлами пьет почтамт.

Но за разгромом и ремонтом,К испугу сомкнутых окон,Червяк спокойно и дремотноПо закоулкам ткет кокон.

Тогда-то, сбившись с перспективы,Мрачатся улиц выхода,И бритве ветра тучи гривуПодбрасывает духота.

Сейчас ты выпорхнешь, инфанта,И, сев на телеграфный столб,Расправишь водяные бантыНад топотом промокших толп.

Отплытие

Слышен лепет соли каплющей.Гул колес едва показан.Тихо взявши гавань за плечи,Мы отходим за пакгаузы.

Плеск и плеск, и плеск без отзыва.Разбегаясь со стенаньем,Вспыхивает бледно-розоваяМоря ширь берестяная.

Треск и хруст скелетов раковых,И шипит, горя, берёста.Ширь растет, и море вздрагиваетОт ее прироста.

Берега уходят ельничком, –Он невзрачен и тщедушен.Море, сумрачно бездельничая,Смотрит сверху на идущих.

С моря еще по морошкуХодит и ходит лесками,Грохнув и борт огороша,Ширящееся плесканье.

Виден еще, еще виденБерег, еще не без пятенПуть, – но уже необыденИ, как беда, необъятен.

Страшным полуоборотом,Сразу меняясь во взоре,Мачты въезжают в воротаНастежь открытого моря.

Вот оно! И, в предвкушеньиСладко бушующих новшеств,Камнем в пучину крушенийПадает чайка, как ковшик.

«Рослый стрелок, осторожный охотник…»

Рослый стрелок, осторожный охотник,Призрак с ружьем на разливе души!Не добирай меня сотым до сотни,Чувству на корм по частям не кроши.

Дай мне подняться над смертью позорной.С ночи одень меня в тальник и лед.Утром спугни с мочажины озерной.Целься, все кончено! Бей меня влёт.

За высоту ж этой звонкой разлуки,О, пренебрегнутые мои,Благодарю и целую вас, рукиРодины, робости, дружбы, семьи.

Петухи

Всю ночь вода трудилась без отдышки.Дождь до утра льняное масло жег.И валит пар из-под лиловой крышки,Земля дымится, словно щей горшок.

Когда ж трава, отряхиваясь, вскочит,Кто мой испуг изобразит росеВ тот час, как загорланит первый кочет,За ним другой, еще за этим – все?

Перебирая годы поименно,Поочередно окликая тьму,Они пророчить станут переменуДождю, земле, любви – всему, всему.

Ландыши

С утра жара. Но отведиКусты, и грузный полдень разомВсей массой хряснет позади,Обламываясь под алмазом.

Он рухнет в ребрах и лучах,В разгранке зайчиков дрожащих,Как наземь с потного плечаОпущенный стекольный ящик.

Укрывшись ночью навесно́й,Здесь белизна сурьмится углем.Непревзойденной новизнойВесна здесь сказочна, как Углич.

Жары нещадная резняСюда не сунется с опушки.И вот ты входишь в березняк,Вы всматриваетесь друг в дружку.

Но ты уже предупрежден.Вас кто-то наблюдает снизу:Сырой овраг сухим дождемРосистых ландышей унизан.

Он отделился и привстал,Кистями капелек повисши,На палец, на два от листа,На полтора – от корневища.

Шурша неслышно, как парча,Льнут лайкою его початки,Весь сумрак рощи сообщаИх разбирает на перчатки.

Сирень

Положим, – гудение улья,И сад утопает в стряпне,И спинки соломенных стульев,И черные зерна слепней.

И вдруг объявляется отдых,И всюду бросают дела:Далекая молодость в сотах,Седая сирень расцвела!

Уж где-то телеги и лето,И гром отмыкает кусты,И ливень въезжает в кассетыОтстроившейся красоты.

И чуть наполняет повозкаРаскатистым воздухом свод, –Лиловое зданье из воска,До облака вставши, плывет.

И тучи играют в горелки,И слышится старшего речь,Что надо сирени в тарелкеПутем отстояться и стечь.

Любка

В. В. Гольцеву

Недавно этой просекой леснойПрошелся дождь, как землемер и метчик.Лист ландыша отяжелен блесной,Вода забилась в уши царских свечек.

Взлелеяны холодным сосняком,Они росой оттягивают мочки,Не любят дня, растут особнякомИ даже запах льют поодиночке.

Когда на дачах пьют вечерний чай,Туман вздувает паруса комарьи,И ночь, гитарой брякнув невзначай,Молочной мглой стоит в иван-да-марье,

Тогда ночной фиалкой пахнет всё:Лета и лица. Мысли. Каждый случай,Который в прошлом может быть спасенИ в будущем из рук судьбы получен.

Брюсову

Я поздравляю вас, как я отцаПоздравил бы при той же обстановке.Жаль, что в Большом театре под сердцаНе станут стлать, как под ноги, циновки.

Жаль, что на свете принято скрестиУ входа в жизнь одни подошвы; жалко,Что прошлое смеется и грустит,А злоба дня размахивает палкой.

Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд,Где вас, как вещь, со всех сторон покажутИ золото судьбы посеребрят,И, может, серебрить в ответ обяжут.

Что мне сказать? Что Брюсова горькаШироко разбежавшаяся участь?Что ум черствеет в царстве дурака?Что не безделка – улыбаться, мучась?

Что сонному гражданскому стихуВы первый настежь в город дверь открыли?Что ветер смел с гражданства шелухуИ мы на перья разодрали крылья?

Что вы дисциплинировали взмахВзбешенных рифм, тянувшихся за глиной,И были домовым у нас в домахИ дьяволом недетской дисциплины?

Что я затем, быть может, не умру,Что, до смерти теперь устав от гили,Вы сами, было время, поутруЛинейкой нас не умирать учили?

Ломиться в двери пошлых аксиом,Где лгут слова и красноречье храмлет?..О! весь Шекспир, быть может, только в том,Что запросто болтает с тенью Гамлет.

Так запросто же! Дни рожденья есть.Скажи мне, тень, что ты к нему желала б?Так легче жить. А то почти не снестьПережитого слышащихся жалоб.

Памяти Рейснер

Лариса, вот когда посожалею,Что я не смерть и ноль в сравненьи с ней.Я б разузнал, чем держится без клеюЖивая повесть на обрывках дней.

Как я присматривался к матерьялам!Валились зимы кучей, шли дожди,Запахивались вьюги одеяломС грудными городами на груди.

Мелькали пешеходы в непогоду,Ползли возы за первый поворот,Года по горло погружались в воду,Потоки новых запружали брод.

А в перегонном кубе всё упрямейВарилась жизнь, и шла постройка гнезд.Работы оцепляли фонарямиПри свете слова, разума и звезд.

Осмотришься, какой из нас не свалянИз хлопьев и из недомолвок мглы?Нас воспитала красота развалин,Лишь ты превыше всякой похвалы.

Лишь ты, на славу сбитая боями,Вся сжатым залпом прелести рвалась.Не ведай жизнь, что значит обаянье,Ты ей прямой ответ не в бровь, а в глаз.

Ты точно бурей грации дымилась.Чуть побывав в ее живом огне,Посредственность впадала вмиг в немилость,Несовершенство навлекало гнев.

Бреди же в глубь преданья, героиня.Нет, этот путь не утомит ступни.Ширяй, как высь, над мыслями моими:Им хорошо в твоей большой тени.

Приближенье грозы