Джордж Байрон - Сарданапал

Все уходят.

АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ

Виден Сарданапал, спящий на ложе; сон его беспокоен; Мирра наблюдает за ним.

Подкралась я стеречь его покой;Но где ж покой? Он мечется. Будить ли?Нет, стих… О бог покоя, царь смеженныхРесниц и сладких грез, и сна — как безднаГлубокого! О, будь похож на смерть,Сестру твою, недвижную, немую!Всего счастливей мы в безмолвном царствеТвоей сестры, где пробужденья нет…Вновь шевелится… вновь игра страданьяВ чертах лица, — так зыблет вихрь внезапныйГладь озера, дремавшего спокойноВ тени горы; осенний ветер такТревожит листья блеклые, печальноПрильнувшие к родным ветвям… Не время льБудить его? Но нет: никто не знает,Что видит он во сне. Страдает он?А если явь еще больней? ТревогиУжасной ночи, боль от раны легкойВот вся причина; мне глядеть, пожалуй,Тяжеле, чем ему страдать. Не надо:Природа-мать сама его пусть лечит;Я подожду, не стану ей мешать.

Нет, нет — хотя б размножили вы звездыИ дали в царство мне!.. Такой ценоюНад вечностью — и то царить не стану!Прочь, древний ловчий первозданных тварей,И вы, травившие себе подобныхКак зверя, вы, кровавые при жизниИ ставшие кровавыми вдвойнеБогами, коль жрецы не лгут. Ты, призракПрабабки, весь покрытый липкой кровьюИ топчущий индийских мертвецов, —Прочь, прочь! Но где я? Где виденья? Где?..Нет, здесь не тень! Ее узнал бы яСредь всех теней, дерзающих являтьсяИз тьмы гробов, живых пугая!.. Мирра!

Увы! Ты бледен: пот на лбу сгустилсяНочной росой… Любимый, успокойся!Твои слова — другого мира, ты жеЦарь здешнего. Приди в себя — и будетВсе хорошо.

Дай руку. Да… рука!Да… плоть. Схвати, сожми сильней, чтоб яСебя собой почувствовал.

Меня жеТвоей, как я всегда была и буду.

Я чувствую. Вновь жизнь я узнаю.Ах, Мирра! Был я там, где все мы будем.

Царь мой!

В гробу я был, где червь царит,Цари же… Я ошибся: там, я думал,Нет ничего.

Да так и есть. Лишь трусамМерещится иное, что вовекНе сбудется.

О, Мирра! Если сонРисует нам все это, что ж откроетНам смерть?

Не знаю, может ли онаЯвить нам зло, какого жизнь сама быНе показала жившим долго. ЕслиЕсть некий брег, где дух живет — живет онКак дух, не плоть. А если там хоть теньТелесной глины, отделившей дух нашОт неба, приковавшей нас к земле —То эта тень, чего б ни ужасалась,Вовек не убоится смерти.

СмертиЯ не боюсь. Но чувствовал я, виделМирьяды мертвецов.

Я тоже: прах.У наших ног — был некогда живымИ мучился… Но дальше: что ты видел?Скажи, и прояснеет ум.

Казалось…

Постой: ты болен, утомлен, измучен;Душе и телу будет вред. ПопробуйОпять уснуть.

Нет, не теперь: мне большеНе надо снов, хоть ясно мне, что виделЯ только сон. Не рассказать ли? хочешь?

Любые сны, что смерть иль жизнь внушит,Снесу, с тобой деля их, — в сфере мыслиИль в яви.

Мне казалось это явью:Открыв глаза, я видел, что ониБежали… да, бежали…

Говори.

Я видел, — нет, мне снилось, — здесь, вот здесь.Где мы с тобой, собрались гости. Сам я,Хозяин, быть хотел лишь гостем, равнымВсем остальным в общении свободном.Но слева от меня и справа — вместоТебя, и Зама, и друзей обычных —Другие были. Слева был угрюмыйИ мертволикий некто (я, казалось,Его уже видал, но где — не знаю),С лицом гиганта, с яркими глазамиНедвижными; до мощных плеч свисалиГустые космы, и колчан огромныйТорчал сквозь них, клубившихся, как змеи.Пучками стрел в орлиных перьях. КубокЯ пригласил его наполнить; онМне не ответил; сам я налил чашу,Но он не взял и взор в меня вперил,И дрожь по мне прошла под мертвым взором.Как надлежит царю, я брови сдвинул,А он не сдвинул, он глядел в упор,И мне вдвойне был страшен взор недвижный.И отвернулся я, ища гостейПриветливей; но справа, где обычноСидела ты…

И там?

В твоем же кресле,В твоем всегдашнем кресле, где искал яТвой милый облик, восседала тварь —Сухая, кровоглазая, седая,Прозрачная, как призрак, в пятнах кровиНа пальцах, в женском платье и в венцеНа дряхлом лбу, со мстительной усмешкойИ похотливым взором. В жилах кровьЗастыла у меня…

И это все?

Два кубка было там: один у правойРуки, сухой, как птичья лапа, — с кровью;По левую — второй, не знаю с чем;Я отвернулся. Но везде сиделиОбглодыши в венцах, несхожи видом,Но с общим выраженьем лиц.

И тыНе осознал, что это — лишь виденье?

Нет; я бы мог их осязать, их тронуть.По ним глазами я скользил в надеждеНайти кого-нибудь, кого я раньшеВидал, — но нет! Все, обратясь ко мне,В меня вперялись взором и никтоНе ел, не пил, — глядели. Стал я тожеПодобен камню, им подобен: в них,Как и во мне, дышала полужизнь,Связавшая нас мерзким сходством, будтоОни частично ожили, а яЧастично умер, чтобы нам сравняться;И наше бытие как бы виселоМеж небом и землей. Но лучше смерть,Чем это прозябанье!..

А конец?

Застыв как мрамор, я сидел. И всталиОхотник с ведьмой, улыбаясь мне.Гигантский лик, но полный благородства,Мне улыбался — губы улыбались,Взор был недвижен, — и старуший ротРаздвинулся подобием улыбки…Да, оба встали; призраки в венцахВскочили тоже, подражая старшим,И в смерти обезьянства не забыв.Но я сидел, пронизанный отвагойОтчаянья, и, страх прогнав, смеялсяВ лицо теням. Тогда… тогда охотникМне руку протянул; ее схватил яИ сжал — она растаяла, и сам онИсчез, оставив память о себе,Кого героем счел я.

Он героемИ был — отцом героев и твоим.

Да, Мирра… Но карга — она осталасьИ прыгнула ко мне, и обожглаМне губы гнусным поцелуем, кубкиСвои свалив налево и направо;Казалось, яд из них потек двумяРучьями мерзкими; она же льнулаКо мне; а тени — ряд недвижных статуй —Стояли вкруг, как будто в храме; лезлаОна ко мне, и отбивался я,Как если б не потомком был я дальним,А сыном, кто убил ее за грехКровосмешенья. А потом… потомТошнотный хаос образов безликихНахлынул: я был мертв — и ощущал,Зарыт — и выполз, пожран был червямиИ в воздух брошен, прокалясь в огне!А дальше все неясно; помню только —К тебе я рвался в этой агонии,Искал тебя; проснулся — и нашел!

Меня всегда найдешь с тобою рядомИ в этом мире и в другом, коль есть он.Но позабудь о снах твоих: они —Плод передряг недавних, изнурившихТебя таким трудом, что надломил быИ самых стойких.

Лучше мне теперь.Ты вновь со мной, и кажется мне сон мойНебывшим.

Входит Салемен.