Виктор Гюго - Том 13. Стихотворения
Париж, 18 марта
МАТЬ, ЗАЩИЩАЮЩАЯ МЛАДЕНЦА
В глуби густых лесов, где филины гнездятся,Где листья шепчутся тревожно, где таятсяВ кустах опасности, — дикарка-мать вдвойнеНоворожденного лелеет, что во снеТрепещет на груди, и прочь бежит в испуге,Лишь только ночь зальет ветвей сплетенных дугиИ волки в темноте завоют, чуя кровь…О, женщины лесной свирепая любовь!
Париж! Лютеция!.. Столица мировая,Искусством, славою и правом насыщаяДитя небесное — Грядущее, — онаС зарей, чьи кони ржут за гранью тьмы, дружнаИ ждет ее, склонясь над люлькой, с твердой верой!Мать той реальности, что началась химерой,Кормилица мечты священной мудрецов,Сестра былых Афин и Рима, слыша зовВесны смеющейся и неба, что зардело,Она — любовь, и жизнь, и радость без предела.Чист воздух, день лучист, в лазури облачка;Она баюкает всесильного божка;О, торжество! Она показывает людям,Гордясь, мечту — тот мир, в котором жить мы будем,Зародыш трепетный, в ком новый род людской,Гиганта-малыша — Грядущий День! СудьбойЕму распахана времен дальнейших нива.Мать, с безмятежным лбом, с улыбкою счастливой,Глядит, не веря в зло, и взор ее — кристалл,Где отражается и светит Идеал.В столице этой — да! — надежда обитает;В ней благость, в ней любовь. Но если возникаетЗатменье вдруг, и мрак ввергает в дрожь людей,И рыщут чудища у дальних рубежей,И тварь змеистая, слюнявая, косая,К младенцу дивному всползает, угрожая, —То мать лютеет вмиг и, ярости полна,Парижем бешеным становится она;Рычит, зловещая, и, силою напружась,Вчера прелестная, внушает миру ужас!
Брюссель, 29 апреля 1871
" О, время страшное! Среди его смятенья, "
О, время страшное! Среди его смятенья,Где явью стал кошмар и былью — наважденья,Простерта мысль моя, и шествуют по нейСобытья, громоздясь все выше и черней.Идут, идут часы проклятой вереницей,Диктуя мне дневник страница за страницей.Чудовищные дни рождает Грозный Год;Так ад плодит химер, которых бездна ждет.Встают исчадья зла с кровавыми глазами,И, прежде чем пропасть, железными когтямиОни мне сердце рвут; и топчут лапы ихСуровый, горестный, истерзанный мой стих.И если б вы теперь мне в душу поглядели,Где яростные дни и скорбные неделиОставили следы, — подумали бы вы:Здесь только что прошли стопою тяжкой львы.
ВОПЛЬ
Наступит ли конец? Закончится ль раздор?Слепцы! Не видно вам, как черен ваш позор?Великую страну он запятнал на годы.Казнить кого? Париж? Париж — купель свободы?Безумен и смешон злодейский этот план:Кто может покарать восставший океан?Париж в грядущее прокладывает тропы;Он — сердце Франции, он — светоч всей Европы.Бойцы! К чему ведет кровавая борьба?Вы, как слепой огонь, сжигающий хлеба,Уничтожаете честь, разум и надежды…Вы бьете мать свою, преступные невежды!Опомнитесь! Пора! Ваш воинский успехНе славит никого и унижает всех:Ведь каждое ядро летит, — о стыд! о горе! —Увеча Францию и Францию позоря.Как! После сентября и февраля здесь кровьРабочих и крестьян, мешаясь, льется вновь!Но кто ж тому виной? Вершится то в угодуКакому идолу? Кто ценит кровь, как воду?Кто приказал терзать и убивать народ?Священник говорит: «Так хочет бог»? Он лжет!Откуда-то на нас пахнуло ветром смрадным,И сделался герой убийцей кровожадным!Как отвратительно!Но что это за стяг?Как символ бедствия, как униженья знак,Белее савана, чернее тьмы могильной,Лоскут ликующий — и наглый и всесильный —Полощется вверху над вашей головой.То — знамя Пруссии, покров наш гробовой!Смертельным холодом повеяло нам в лица.О, даже торжество и славу АустерлицаМогла бы омрачить гражданская война,Но если был Седан, — вдвойне она гнусна!О, мерзость! Игроки в азарте кости мечут:Народ, отечество — для них лишь чет иль нечет!Безумцы! Разве нет у вас других забот,Как, ставши лагерем у крепостных воротИ город собственный замкнув в кольцо блокады,Сограждан подвергать всем ужасам осады?А ты, о доблестный, несчастный мой Париж,Ты, лев израненный, себя ты не щадишьИ раны свежие добавить хочешь к старым?Как! Ваша родина — под вашим же ударом!А сколько предстоит еще решить задач, —Вы видите ль сирот, вы слышите ли плач:К вам женщины в слезах протягивают руки;Повсюду нищета, страдания и муки.И что же, — ты, трибун, ты, ритор, ты, солдат, —На раны льете вы взамен бальзама яд!
Вы пропасть вырыли у городских окраин.Несутся крики: «Смерть!» Кому? Ответь мне, Каин!Кто вас привел сюда, французские полки?Вы к сердцу Франции приставили штыки,Вы ныне рветесь в бой, готовые к атакам;Не вы ль еще вчера сдавались в плен пруссакам?И нет раскаянья! Есть ненависть одна!Но кем затеяна ужасная война?Позор преступникам — тем, кто во имя властиПариж и Францию бесстыдно рвут на части,Кто пьедестал себе воздвиг из мертвых тел,Кто раздувал пожар и с радостью смотрел,Как в пламени войны брат убивает брата,Кто на рабочего натравливал солдата;Кто ненависть взрастил; кто хочет, озверев,Блокадой и свинцом смирить народный гнев;Кто, растоптав права, обрек страну на беды;Кто, замышляя месть, бесславной ждет победы;Кто в бешенстве своем на все пойти готовИ губит родину под смех ее врагов!
15 апреля 1871
НОЧЬ В БРЮССЕЛЕ
К невзгодам будничным привыкнуть должен я.Вот, например, вчера пришли убить меня.А все из-за моих нелепейших расчетовНа право и закон! Несчастных идиотовТолпа в глухой ночи на мой напала дом.Деревья дрогнули, стоявшие кругом,А люди — хоть бы что. Мы стали подниматьсяНаверх с большим трудом. Как было не боятьсяЗа Жанну? Сильный жар в тот вечер был у ней.Четыре женщины, я, двое малышей —Той грозной крепости мы были гарнизоном.Никто не приходил на помощь осажденным.Полиция была, конечно, далеко;Бандитам — как в лесу, вольготно и легко.Вот черепок летит, порезал руку Жанне.«Эй, лестницу! Бревно! Живей, мы их достанем!»В ужасном грохоте наш потерялся крик.Два парня ринулись: они в единый мигПритащат балку им из ближнего квартала.Но занимался день, и это их смущало.То затихают вдруг, то бросятся опять,А балки вовремя не удалось достать!«Убийца!» Это — мне. «Тебя повесить надо!»Не меньше двух часов они вели осаду.Утихла Жанна: взял ее за ручку брат.Как звери дикие, опять они рычат.Я женщин утешал, молившихся от страха,И ждал, что с кирпичом, запущенным с размахаВ мое окно, влетит «виват» хулиганьяВо славу цезаря, изгнавшего меня.С полсотни человек под окнами моимиКуражились, мое выкрикивая имя:«На виселицу! Смерть ему! Долой! Долой!»Порою умолкал свирепый этот вой:Дальнейшее они решали меж собою.Молчанья, злобою дышавшего тупою,Минуты краткие стремительно текли,И пенье соловья мне слышалось вдали.
29 мая 1871
ИЗГНАН ИЗ БЕЛЬГИИ
«Предписано страну покинуть господинуГюго». И я уйду. Хотите знать причину?А как же иначе, любезные друзья?В ответ на возглас: «Бей!» — отмалчиваюсь я.Когда толпа бурлит, заряженная злобой,На вещи у меня бывает взгляд особый.Мне огорчительны злопамятство и месть;Я смею Броуна Писарро предпочесть;Я беззастенчиво браню разгул кровавый.Порядок в той стране, где властвуют оравыУбийц, где топчут в грязь, где каждый зол, как пес,По-моему, скорей походит на хаос.Да, мне как зрителю нисколько не по нравуТурнир, где мрачную оспаривают славуРиго у Винуа, и у Сиссе — Дюваль.Любых преступников, — то знать ли, голытьба ль, —Обычай мой — валить в одну и ту же ямуДа, преступления я не прощу ни «хаму»,Ни принцу, кто живет в почете отродясь.Но если б выбирать пришлось, то я бы грязь,Наверно, предпочел роскошной позолоте.Винить невежество! Да что с него возьмете?Я смею утверждать, что чем нужда лютей,Тем злоба яростней и что нельзя людейВвергать в отчаянье; что если впрямь, как воду,Льют кровь диктаторы, то люди из народаОтветственны за то не больше, чем песокЗа ветер, что его мчит вдоль и поперек.Они взвиваются, сгустясь в самум железный,И жгут огнем, крушат, став атомами бездны.Назрел переворот — и зверству нет помех,Стал ветер деспотом. В трагичных схватках техУж если нужно бить, заботясь о престиже,То бейте по верхам, минуя тех, кто ниже.Пусть был Риго шакал, к чему ж гиеной слыть?Как! Целый пригород в Кайенну заточить!Всех сбившихся с пути — в оковы, без изъятья?Претит мне Иль-о-Пен, Маза я шлю проклятья!Пусть грязен Серизье и хищен Жоаннар,Но представляете ль, какой тоски угарВ душе у блузника, кто без тепла, без крова,Кто видит бледного и, как червяк, нагогоМладенца своего; кто борется, ведомНадеждой лучших дней; кто знает лишь о том,Что тяжко угнетен, и верит непрестанно,Что, разгромив дворец, низвергнет в прах тирана?И безработицу и горе он терпел —Ведь есть же, наконец, терпению предел!
Я слышу: «Бей! Руби!» — терзаясь и бледнея;Мне совесть говорит, что гнусного гнуснееРасправа без суда. Да, я дивлюсь тому,Как могут в наши дни схватить людей в дому,Что близ пожарища, их обвинить в поджоге,И наспех расстрелять, и, оттащив к дороге,Известкою залить — и мертвых и живых!Я пячусь в ужасе от ямин роковых,От ямин стонущих: я знаю — там, единойСудьбой сведенные, заваленные глиной,Пробитые свинцом, увы, и стар и мал,Невиноватые с виновными вповал.На ледяной засов я б запер эти ямы,Чтоб детский хрип избыть, тяжелый и упрямый!От смертных голосов утратил я покой;Я слышать не могу, как под моей ногойТела шевелятся; я не привык на плитахТоптать истошный крик и стоны недобитых.Вот почему, друзья, изгнанник-нелюдим,Всем, всем, кто побежден, отвергнут и травим,Готов я дать приют. Причудлив до того я,Что увидать хочу неистовство людскоеУтихомиренным без грозных кулаков.Я широко раскрыть назавтра дверь готовИ победителям, в черед свой побежденным.Я с Гракхом всей душой, но я и с Цицероном.Достаточно руки, заломленной в мольбе,Чтоб жалость и печаль я ощутил в себе.Я сильных к милости дерзаю звать открыто —И потому, друзья, опаснее бандита.
Вон это чудище! Пускай исчезнет с глаз!Подумайте! Пришлец, заняв жилье у насИ подати платя, как гражданин достойный,Посмел надеяться, что будет спать спокойно!Но если не убрать урода, то страна —В большой опасности! Ей гибель суждена!
За дверь разбойника, без лишнего раздумья!О, ведь предательство — взывать к благоразумью,Когда безумны все. Я — изверг, вот каков!Ягненка вырвать я способен из клыковВолчицы. Как! В народ я верю по сегодня,И в право на приют, и в милости господни!Священство — в ужасе, дрожит сенат, смущен…Как! Горла никому не перерезал он?Как! Он не в силах мстить, в нем сердце — не шакалье;Отнюдь ни злобы нет, ни ярости в каналье!Да, обвинения те к истине близки, —Хотел бы я в хлебах полоть лишь сорняки;Мне ясный луч милей, чем молния из тучи;По мне — кровавых ран не лечат желчью жгучей;И справедливости нет выше для меня,Чем братство. Чужды мне раздоры и грызня.Доволен я, когда не рушат в прах, а строят.По мне — открытое мягкосердечье стоитВсех добродетелей. И жалость в бездне мук,Служанка страждущих, мне — госпожа и друг.Чтоб оправдать, стремлюсь понять я, не лукавя.Мне нужно, чтоб допрос предшествовал расправе.Взвод и огонь в упор, чтоб водворить покой,Мне дики. Убивать ребенка — смысл какой?Пусть был бы школьником, пусть жил бы! И мгновенноБросает клику в дрожь от речи откровенной:«И, в довершение всех ужасов, скотыЗаговорили». Там не терпят прямоты.«Субъекта» прозвище дано моей особе.
Вот новый факт. К моим трясущимся в ознобеСтенам однажды в ночь, под исступленный рев,Прихлынула толпа каких-то молодцов,И вопли женщин трех и двух младенцев стоныПод камнем ожили. — Ну, кто ж злодей прожженный?Я! Я!
Чрез день гудел в перчатках белых сбродЗлорадно у моих разметанных ворот:«О, мало этого! Пусть тотчас дом с землеюСровняют, пусть сожгут, чтоб наважденье злоеИзбыть!» Он прав, тот сброд. Кто убивать не звал,Достоин смерти. Так. Согласен. Стар и малПускай облавою идет на негодяя!Я — искра, что пожрет, в Брюсселе пребывая,Париж; и раз мой дом сровнять хотят с землей,То ясно: Лувр сожжен не кем иным, как мной.Так слава Галифе, почтенье Муравьеву!Я изгнан поделом — и льну к чужому крову!
О, красота зари! Могущество звезды!Что ваша ярость мне, поборники вражды, —Иорк с Ланкастером, Монтекки с Капулетти, —Когда бездонный свод — повсюду на примете!Душа, с тобой нам есть где угол обрести.Да, мы, опальные, у солнца не в чести.Куда ни повернись, повсюду деспот дикийС двояким профилем — лакея и владыки.Но чист восход, глубок и волен окоем;В спасительную высь, не мешкая, уйдем!О, величавый свод! Мечтатель бледнолицыйСпешит в твой девственный румянец погрузиться,Уйти под сень твою, святую испокон.Бог создал пир — людьми в разгул он превращен.Претит мыслителю веселие тиранов.Творца спокойного он видит, в бездны глянув,И, бледен, изможден, но истину любя,Желанным глубине предчувствует себя.С ним совесть верная — тот компас, чьим магнитом —Стремленья высшие: им на пути открытомНе противостоят ни межи, ни столбы.Идет он. Перед ним чудовище судьбыРаскидывает сеть, где в гибельном сплетеньеВражда и ненависть до умоисступленья.Что значит гнусный сброд, где каждый — как вампир,Коль благосклонна высь к теряющему мир,Коль дан ему приют в глубинах небосвода,Коль может он — о, свет! о, радость! о, свобода! —Поправ зловещий рок, бежать, людьми травим,В пределы дальних сфер, к созвездьям огневым!
" Концерт кошачий был за кротость мне наградой. "
