Семен Липкин - Большая книга стихов

1952

У РАЗВАЛИН ЛИВОНСКОГО ЗАМКА

Быстро по залу ливонского замкаСтарый епископ шагал."Смерть божества — это смерть моей смерти", —Он по привычке шептал.Звенели кольчуги.Борзые и слугиНаполнили сумрачный зал.

Рыцарей смяло славянское войско,Бросить заставив щиты.Всюду валялось оружье с гербами —Грифы, олени, кресты.Измучились кони.Под ветром погониПоникнув, дрожали кусты.

Крикнул епископ: "Не бойтесь осады,Наша твердыня крепка.Знаменьем крестным ее осенилаАрхистратига рука.Гранитные своды,Подземные ходыОстанутся здесь на века!"

Ядра вонзались в могучие стены,Блеском смертельным блестя.Рыцари в латах своих задыхались,Камни к бойницам катя,И падали с башен.И, кровью окрашен,Шиповник расцвел, не цветя.

Вот и остались от замка руиныИ ничего — от владык.Плесень забила подземные ходы,В камне — паук-крестовик,И только безвестныйШиповник прелестныйПод гнетом веков не поник.

Так же цветет на родном моем юге,Сушится в душной избе,Пахнет в ауле, где сакли пустые,Дым не идет по трубе,Калмыцким курганомИль рижским органомОн миру твердит о себе:

"О сколько прошло их, — ужасно их сходство,Желавших богатства, искавших господства,Грозивших мечом и огнем!Невнятно им было,Что главная силаСокрыта в цветенье моем.

Для многих я был незаметен вначале,Когда же меня свысока замечали,То выжечь пытались мой цвет,Копытом глушили,В газовне душили,Но вновь я рождался на свет.

Не в зданьях высотных, не в замках бессчетных,Не в пышных гербах главарей мимолетныхЧитаются знаки судьбы.Челнок и мотыга,И парус, и книга —Мои вековые гербы.

Колючками слабо дано уколоть мне,Но розами горе дано побороть мне,Свою раздарив красоту,И там я сильнее,Где розы нежнее,Где алые розы в цвету".

1952

ВОРОБЫШЕК

Заколочены дачи. Не едут машины.Лишь бормочут во сне ближних сосен вершины,Прочным снегом лесок подмосковный одет.Так чему же ты рад, мой поэт воробьиный,В сером джемпере жгучий брюнет?

Медно-красного солнца сиянье сухоеНа тропинки легло, задрожало на хвое,Обожгло беспредельных снегов белизну,Ядом сердца вошло в твое сердце живое,И почуял ты, бедный, весну.

И тебе показалось, что нежен и розовНебосвод, что уж больше не будет морозов,В толщу снега проникла горячая дрожь,Даже в дальних, знакомых гудках паровозовТы веселую весть узнаешь.

То-то прыгаешь ты среди зимнего царстваИ чирикаешь вечную песню бунтарства.Ух, какой озорной! Вот взлетел на забор,И суровых, тяжелых снегов государствоОхватил твой мятущийся взор.

Белка, хвост распушив, постоит перед елкой,Иль вдали ты заметишь монтера с кошелкой,Говоришь себе: "Скоро приедут жильцы,Это все не случайно. Запой же, защелкай,Чтоб тепла встрепенулись гонцы!"

Мой дружок, ты обманут, не жди ты веселий.Этот огненный шар, что горит между елей,Он снегов холодней, он тепла не принес.Если хочешь ты знать, он предвестник метелей,И в него-то ударит мороз.

Ну, куда тебе петь! Скоро стужею дикойБудешь ты унесен по равнине великой.Впрочем, больно и стыдно тебя огорчать.Песни нет, а настала пора, так чирикай,Потому что труднее молчать.

И быть может, когда ты сидел на заборе,Впрямь весна родилась, и пахучие зори,И свобода воды, и ликующий гром, —Ибо все это было в мятущемся взореИ в чириканье жалком твоем.

1953

В НОЧНОМ РОСТОВЕ

Светло на площади Ростова,На спусках глухо и темно,И только в тихом Доне сноваНочное пламя зажжено, —

То азиатскими коврамиНа легкой зыблется волне,То светозарными столбамиГорит в недвижной глубине.

Порой, полнеба озаряя,Там, на невидимом мосту,Сверкнет галактика трамвая,Ниспровергаясь в темноту.

Речной вокзал, толпу с поклажей,Влюбленной пары "да" и "нет",Как нити из непрочной пряжи,Выхватывает белый свет.

Мне вспомнилось другое пламя.Горела степь, горел Ростов.Закат взвивался, точно знамяЗавоевательских полков.

Майор НКВД, с бумагой,Накопленной за столько лет,В машине драпал… Над беднягойСмеясь, ему глядел я вслед.

Смеясь… А сам я ждал, что будуЯ в этом пламени сожжен,Но жаждал чуда, верил чуду,Бежал, огнем заворожен,

А тихий Дон, а Дон жестокийТоржествовал: "Бегишь? Бегишь?Беги: погибнешь на востоке,А нет — на западе сгоришь!"

Но сердце Дону отвечало:"Молчи ты, голубой лампас!Сгорю, но жить начну сначала:Мой смертный час — мой светлый час!"

Мой светлый час… Огни трамвая,Реки блистанье, смех впотьмах…О неужели правда злаяТаилась, Дон, в твоих словах?

1954

МОЛОДАЯ МАТЬ

Лежала Настенька на печке,Начфин проезжий — на полу.Посапывали две овечкиЗа рукомойником в углу.

В окне белела смутно вишня,В кустах таился частокол.И старой бабке стало слышно,Как босиком начфин прошел.

Ее испуг, его досадаИ тихий жаркий разговор.— Не надо, дяденька, не надо!— Нет, надо! — отвечал майор.

Не на Дону, уже за БугомНачфин ведет свои дела,Но не отделалась испугом,Мальчонку Настя родила.

Черты бессмысленного счастья,Любви бессмысленной черты, —Пленяет и пугает НастяСияньем юной красоты.

Каким-то робким просветленьем,Понятным только ей одной,Слегка лукавым удивленьемПред сладкой радостью земной.

Она совсем еще невиннаИ целомудренна, как мать.Еще не могут глазки сынаЕй никого напоминать.

Кого же? Вишню с белой пеной?Овечек? Частокол в кустах?Каков собою был военный:Красив ли? Молод ли? В годах?

Все горечи еще далёки,Еще таит седая раньСтаничниц грубые попреки,И утешения, и брань.

Она сойдет с ребенком к Дону,Когда в цветах забродит хмель,Когда Сикстинскую мадоннуС нее напишет Рафаэль.

1955

ПОДРАЖАНИЕ КОРАНУ

Не упаду на горы и поляНи солнцем теплым, ни дождем весенним:Ты сотрясешься, твердая земля,Тебе обетованным сотрясеньем.

Ты мертвецов извергнешь из могил,Разверзнутся блистательные недра.Твой скорбный прах сокровища таил,И ты раздашь их правильно и щедро.

Узнает мир о друге и враге,О помыслах узнает и поступкахЗакоченевших в тундре и тайге,Задушенных в печах и душегубках.

Один воскликнет нагло и хитро:— Да, сотворил я зло, но весом в атом! —Другой же скажет с видом виноватым:— Я весом в атом сотворил добро.

1955

ПЕПЕЛ

Постарались и солнце, и осень,На деревьях листву подожгли.Дети племени кленов и сосен,Отпылав, на земле полегли.

Очертаньем, окраскою кожи,Плотью, соком, красою резнойДруг на друга листы не похожи,Но лежат они кучей сплошной.

В этом, красном, — обличье индийца,Этот, желтый, — ну, право, монгол.Этот миром не мог насладиться,Зеленея, сгорел, отошел.

Не хотим удивляться бессилью,Словно так им и надо лежать,Пеплом осени, лагерной пыльюПод ногами прохожих шуршать.

Отчего же осенним затишьемМы стоим над опавшей листвойИ особенным воздухом дышимИ не знаем вины за собой?

Тополей и засохших орешин,Видно, тоже судьба не проста.Ну, а я-то не лист, не безгрешен,Но, быть может, я лучше листа?

Знал я горе, стремление к благу,Муки совести, жгучий позор…Неужели вот так же я лягу —Пепел осени, лагерный сор?

1956