Семен Липкин - Большая книга стихов
1948
РАННЕЕ ЛЕТО
Мы оставили хутор Веселый,Потеряли печать при погрузке,А туда уж вошли новоселы,И команда велась не по-русски.
Мы поставили столик под вишней,Застучал "ремингтон" запыленный…— Ну, сегодня помог нам всевышний, —Усмехнувшись, сказал батальонный.
А инструктор Никита ИванычВсе смотрел, сдвинув светлые брови,На блестевший, как лезвие, МанычИ еще не остывший от крови.
Как поймет он, покинутый верой,Что страшнее: потеря печати,Или рокот воды красно-серой,Или эхо немецких проклятий?
Столько нажито горечи за ночь,Что ж сулит ему холод рассвета,И воинственно блещущий Маныч,И цветение раннего лета?
Искривил он язвительно губы,Светит взгляд разумением ясным…Нет, черты эти вовсе не грубы,Страх лицо его сделал прекрасным!
Ах, инструктор Никита Ромашко,Если б дожил и видел ты это, —Как мне душно, и жутко, и тяжкоВ сладком воздухе раннего лета!
Я не слышу немецких орудий,Чужеземной не слышу я речи,Но грозят мне те самые люди,Что отвергли закон человечий.
Тупо жду рокового я срока,Только дума одна неотвязна:Страх свой должен я спрятать глубоко,И улыбка моя безобразна.
1949
СТЕПНАЯ ПРИТЧА
Две недели я прожил у верблюдопаса.Ел консервы, пока нам хватило запаса,
А потом перешел на болтушку мучную,Но питаться, увы, приходилось вручную.
Нищета приводила меня в содроганье:Ни куска полотна, только шкуры бараньи,
Ни стола, ни тарелки, ни нитки сученой,Только черный чугунный казан закопченный.
Мой хозяин был старец, сухой и беззубый.Мне внимая, сердечком он складывал губы
И выщипывал редкой бородки седины.Пальцы были грязны, но изящны и длинны.
Он сказал мне с досадой, но с виду бесстрастно:— Свысока на меня ты глядишь, а напрасно.
Я родился двенадцатым сыном зайсанга,Я в Тибете бывал, доходил и до Ганга,
Если хочешь ты знать, то по тетке-меркиткеИз чингизовой мы происходим кибитки! —
Падежей избегая, чуждаясь глаголов,Кое-как я спросил у потомка монголов:
— Отчего ж темнота, нищета и упадок? —Он сказал: — То одна из нетрудных загадок.
Я отвечу тебе, как велит наш обычай,Потускневшей в степи стародавнею притчей.
Был однажды великий Чингиз на ловитве,Взял с собой он не только прославленных в битве,
Были те, кто и в книжной премудрости быстры,По теперешним званьям большие министры.
Соизволил спросить побеждавший мечом:— Наслаждение жизни, по-вашему, в чем?
Поклонился властителю Бен Джугутдин,Из кавказских евреев был тот господин.
Свежий, стройный, курчавый, в камзоле атласном,Он промолвил своим языком сладкогласным:
— Наслаждение жизни — в познании жизни,А познание жизни — в желании жизни.
— Хорошо ты поешь, — отвечал Темучин, —Только пенье твое не для слуха мужчин.
Ты что скажешь, — спросил побеждавший мечом, —Наслаждение жизни, по-твоему, в чем?
Тут китаец оправил холеную косуИ ответил, как будто он рад был вопросу:
— Наслаждение жизни — в стремлении к смерти,А стремление к смерти — презрение к смерти.
— Говоришь ты пустое! — воскликнул Чингиз. —Ты что скажешь, бухарец? Омар, отзовись!
И ответил увидевший свет в бухареЗнатный бек, — был он в золоте и в серебре:
— Наслаждение жизни — в покое и неге,В беспокойной любви и в суровом набеге,
В том, чтоб на руку взять синецветную птицуИ охотиться в снежных горах на лисицу.
Молвил властный: — И этих я слов не приму.Видно, слово сказать надо мне самому.
Только тот, кто страны переходит рубеж,Подавляя свободу, отпор и мятеж,
Только тот, кто к победе ведет ненасытных,Заставляя стенать и вопить беззащитных,
Тот, кто рубит ребенка, и птицу, и древо,Тот, кто любит беременным вспарывать чрево,
Кто еще не родившихся режет ножом,Разрушает настойчивый труд грабежом, —
Ненавистный чужбине и страшный отчизне,Только тот познает наслаждение жизни!
…Солнце медленно гасло над степью ковыльной.Мой хозяин добавил с усмешкой бессильной:
— Вот какой был порядок властителю сладок,Потому-то пришло его племя в упадок.
1949
КАВКАЗ ПОДО МНОЮ
Отселе я вижу потоков рожденье…
ПушкинУ Маруси случилось большое несчастье:Взяли мужа. В субботу повез он врачаИ заехал к любовнице, пьяный отчасти.В ту же ночь он поранил ее сгоряча:
С кабардинцем застал. Дали срок и угнали.А Маруся жила с ним два года всего.И полна она злобы, любви и печали,Ненавидит его и жалеет его.
Камни тускло сбегают по ленте рекою,И Маруся, в брезентовой куртке, в штанах,Их ровняет беспомощной, сильной рукою,И поток обрывается круто впотьмах.
Из окна у привода канатной дорогиВиден грейдерный путь, что над бездной повис.В блеске солнца скользя, огибая отроги,Вагонетки с породой спускаются вниз.
В облаках исчезая часа на четыре,Возвращаются влажными: дождь на земле.Здесь, под вечными льдами, в заоблачном мире,Скалы нежатся в солнечном, ясном тепле.
Словно облако, мысль постепенно рождалась:Здесь легко человека причислить к богамОттого, что под силу ему оказалосьДобывать из эльбрусского камня вольфрам.
Он сильнее становится с каждой попыткой,Он взобрался недаром наверх по стволу!…Вот Маруся вошла, освещая карбидкойТранспортер, уплывающий в пыльную мглу.
Пусть моторы дробилки шумят на Эльбрусе,Там, где горных орлов прекратился полет, —Об одном говорят они тихой Марусе:— Он вернется назад, он придет, он придет!
Пусть три тысячи двести над уровнем моря,Пусть меня грузовик мимо бездны провез,Все равно нахожусь я на уровне горя,На божественном уровне горя и слез.
Потому-то могу я улыбкой утешнойНа мгновенье в душе отразиться больной,Потому-то, и жалкий, и слабый, и грешный,Я сильнее Кавказа, Кавказ подо мной.
1950
ТОПОЛЯ В ГУНИБЕ
Многоярусный, многодостойный,Прежде яростный, ныне спокойный,Поднимается к небу Гуниб.Не сгорел. Не исчез. Не погиб.
Ничего, кроме камня и славы,Не осталось от дней Шамиля.Ничего. Лишь одни тополяСохранили свой отсвет кровавый.
Я слыхал от людей: русский князьВ знак победи велел посадить их.Высоко их семья поднялась,Но молчат о суровых событьях.
На вершине гранитных громадНыне праздно зияют бойницыТам виднеется зданье больницы,Рядом школа, при ней интернат.
А на площади сонные парниЖдут чего-то у входа в райком.Пахнет мясом, вином, чесноком,Кукурузным теплом из пекарни.
Что же смотрят на все тополяС выраженьем угрюмой обиды?Мнится мне: то стрелки Шамиля,То его боевые мюриды.
1950
УТРО
Плавно сходят к морю ступени,По бокам их — изваянные вазы,Посредине — белый виноградарь,В руках его зеленые кисти.Чуть пониже — глиняные детиНа концах бесформенных пальцевДержат глобус (или мяч футбольный),Еще ниже, вдоль берега, — рельсы,И когда товарные вагоны,Грубо грохоча, пробегают,Между ними, в странных очертаньях,Так волшебно волнуется море,И в куске, на мгновенье окаймленномПлатформой, колесами, дымом,Бесстрашными кажутся чайки.Поднимаешься в город — пахнетЖасминами, утренним чадом,И каспийский ветер не в силахЭтот запах теплый развеять.Ты идешь на базарную площадь,Что лежит у подножья Кавказа.Восковые кисточки липы,Коготки шиповника в палисадах,На прилавках — яблоки и книги,Вывески на нескольких наречьях,Голые руки сонных хозяек,Достающие из-за оконВяленой баранины полоски,От хмеля веселые горцыВ твердых трапециях черных бурокИ папах из коричневой мерлушки,Вдалеке, за базарной пылью,Правильные линии кряжей,Параллельные буркам и папахам, —Все пронизано солнцем и ветромИ незримой связано связью,Исполненной чудного смысла,Но обманчивого представленья,Что законы низменной жизниМудро управляют вселенной,Что земле неизвестно горе,Что молодые не умирают,Что не слышишь ты приближеньяНеизбежного грозного рока.
1950
