Леонид Аронзон - Избранное

[Сентябрь 1970]

" Да, ночь пространна! "

Да, ночь пространна!За изгибом ветокизгиб дорог,изгиб моей судьбы,о тишина путей,ночей, ветвей,мне ведомтот путь путей,коснувшийся стопы.

   Ночь как туннель,   и в мире какофоний   ночных дорог,   где оживает страх,   стоят спокойно   царственные кони   в зеленом сгустке   сумеречных трав.

Ночь — воскресенье душ,и четкость очертанийя с каждым шагом вынужден терять,и смутность мираза чертою званья,как дикое пространство бытия.

   Там круговерть ветвей,   стопа, коснись дороги,   где круговерть судьбы   роняет след.   Не бойся звезд,   идущие как боги,   как в день творенья,   выйдем на рассвет.

1958 (1959)

" Еще, как Гулливер, пришит я "

"За жар души, растраченный в пустыне…"

Еще, как Гулливер, пришит як тебе двужилием любви,и в этой стуже необжитойпрости мне горести мои!

Нет, не тебе случайный жребиймоей судьбы, твоих: прощай!сырого неба одобреньяи ложной тяжести в плечах.

За тихий выкрик умиранья,за весь разор — благодарю,за холод набожных окраин,за страх и горечь к январю.

Благодарю за то, что ведомтебе уют февральских вьюг,за все привязанности к бедам,за тихий свет благодарю!

" Ты приняла свое распятие, "

Ты приняла свое распятие,как грех стыда осатанелого,не угрожая мне расплатами,но восклицая: что я делаю?

Вот только комната — не озеро(там лилия была, Офелия,цветок корон), но не вопросамиизмучила меня — несмелостью,

и только стыд, как след преследуя,останется, чтоб память мучая,водить любить, смущать пленерамии обнаженных тел могуществом,

но жен мы не забыли, празднуяизмену, вечным ритуаломмы проклинать себя опаздывали,а впрочем, что нам оставалось?

Мы жен любили как любовники,им изменяли как любовницам,а ты была лишь слабой кровлею,а если больше — это вспомнится,

так помни след стыда, не сетуяна роль вторую, из статистовмы начинали путь, поэтомупрости меня за то неистовство.

1959 (1961–1962)

" В пустых домах, в которых все тревожно, "

В пустых домах, в которых все тревожно,в которых из-за страха невозможно, —я именно в таких живу домах,где что ни дверь, то новая фобия,в них я любил, и в них меня любили,и потерять любовь был тоже страх.

Любое из чудовищ Нотр-Дамапустяк в сравненье, ну хотя бы с дамой,что кем-то из времен средневековьянаписана была на полотне,затем сфотографирована мне,как знак того, что мир живет любовью.

Не говорю уже об утвари другой,но каждая могла бы быть тоской,которой нет соперниц на примете:любая вещь имеет столько лиц,что перед каждой об пол надо, ниц;ни в чем нет меры, все вокруг в секрете.

Не смею доверяться пустоте,ее исконной, лживой простоте,в ней столько душ, невидимых для глаза,но стоит только в сторону взглянуть,как несколько из них или однуувидишь через время или сразу.

И если даже глаз не различит(увы, плохое зрение — не щит),то яыный страх на души те укажет.И нету сил перешагнуть черту,что делит мир на свет и темноту,и даже свет, и тот плохая стража.

Не смерть страшна: я жить бы не хотел —так что меня пугает в темноте? Ужели инфантильную тревогумой возраст до сих пор не победили страшно мне и то, что впереди,и то, что сзади вышло на дорогу?

<1966 или 1967>

" Мое веселье — вдохновенье. "

Мое веселье — вдохновенье.Играют лошади в Луне, —вот так меня читают Богив своей высокой тишине.

Я думал выйти к океануи обойти его кругом,чтоб после жизни восхищатьсяего нешуточным умом.

Но дождь, запутавшийся в листьях,меня отвлек от тех идей.Уснув, не перестал я слушатьшумящих лиственных дождей.

<1969 — весна 1970>

Лесничество

Не вожделеясь расстояньем

с Холма, подъемлющего бор,

как бы в беспамятстве стоял я

один в лесничестве озер.

Июль. Воздухоплаванье. Объемобугленного бора. Редколесье.Его просветы, как пролеты лестниц,Олений мох и стебли надо лбом.Кусты малины. Папоротник, змейпристанище, синюшные стрекозы.Колодезная тишь. Свернувшиеся розы.Сырые пни. И разъяренный шмель.Таков надел, сторожка лесника.

Я в ней пишу, и под двумя свечамимараю, чиркаю, к предутрию сличаюс недвижным лесом, чтоб любовь снискатьу можжевельника, у мелкого ручья,у бабочек, малинника, у ягод,у гусениц, валежника, оврага,безумных птиц, что крыльями стучат.

В сырой избе, меж столбиками свеч,прислушиваюсь к треску стеарина,я вспоминаю стрекот стрекозиныйи вой жука, и ящерицы речь.В углу икона Троицы, и столуглами почерневшими натянут,на нем кухонный нож, бутыль, стаканы,пузатый чайник, пепельница, соль.

Кружат у свеч два пухлых мотылька.Подсвечник, как фонтан оледенелый.Хозяин спит, мне нужно что-то сделать,подняться, опрокинуть, растолкатьхозяина, всю утварь, полумрак,там, за спиной скрипящие деревья,по пояс в землю врытые деревни,сырой малинник, изгородь, овраг,безумных птиц, все скопище озер,сгоревший лес, шеренги километров…Так вот вся жизнь, итог ее засмертны,два мотылька, малинник, свечи, бор.

1960

Псковское шоссе

Белые церкви над родиной там, где один я,где-то река, где тоска, затянув перешеек,черные птицы снуют надо мной, как мишени,кони плывут и плывут, огибая селенья.Вот и шоссе, резкий запах осеннего дыма,листья слетели, остались последние гнезда,рваный октябрь, и рощи проносятся мимо,вот и река, где тоска, что осталось за ними?Я проживу, прокричу, словно осени птица,низко кружась, все на веру приму, кроме смерти,около смерти, как где-то река возле листьев,возле любви и не так далеко от столицы.Вот и деревья, в лесу им не страшно ли ночью,длинные фары пугают столбы и за нимиветки стучат и кидаются тени на рощи,мокрый асфальт отражается в коже любимой.Все остается. Так здравствуй, моя запоздалость!Я не найду, потеряю, но что-то случится,возле меня, да и после кому-то осталасьрваная осень, как сбитая осенью птица.Белые церкви и бедные наши забавы,все остается, осталось и, вытянув шеи,кони плывут и плывут, окунаются в травы,черные птицы снуют надо мной, как мишени.

1961

" Мы — судари, и нас гоня "

Эрлю

Мы — судари, и нас гонябрега расступятся как челядь,и горы нам запечатлеютскачки безумного коня.И на песок озерных плесов,одетый в утренний огонь,прекрасноликий станет конь,внимая плеску наших весел.

1965

" Хорошо на смертном ложе "

Хорошо на смертном ложе:запах роз, других укропов,весь лежишь, весьма ухожен,не забит и не закопан.Но одно меня тревожит,что в дубовом этом древене найдется места деве,когда весь я так ухожен.

1967