Мемуар. Стихи и переводы. 1965–2023 - Леонид Абрамович Юзефович
что живут в запыленных ящиках
старых резных комодов,
лозой виноградной увитых
и гирляндами листьев дубовых.
Они там режутся в карты
среди воротничков мятых,
среди романов нечитанных,
и пузырьков от лекарств,
среди писем из-за границы
с марками по два пенса,
на которые теперь уже больше
не ответит никогда и никто.
Когда сумасшедший зажился
на этом свете
и не торопится умирать,
а нянька дремлет в кресле,
обтянутом кожей скрипучей,
лоллоки приходят и скачут
вверх по ступеням поющим,
и под кроватями
собираются в мерзкие стаи.
Фурункул на шее
и отрыжка после еды,
и ночной кошмар,
неожиданно всплывший за утренним
кофе —
это знак, что они существуют.
Мужчины не видят их,
мужчины не слышат их,
мужчины не верят в них
и тем сильнее страдают.
Только женщинам видеть дано их,
этим уютным жёнушкам,
что сидят возле камина
и булку с мёдом жуют,
и следят краешком глаза
за ночными прыжками лоллоков,
позволяя им время от времени
облизать свои тонкие пальчики,
перепачканные в меду.
Роберт Грейвз
Бумажная скрипка
Скрипочку из бумаги
На ярмарке я купил.
За скрипочку только пенни,
Лишь пенни я заплатил,
Но, как ни старался, на скрипочке
Сыграть ничего не смог,
Тогда я выбросил скрипочку
На перекрестье дорог.
А маленькая цыганка
Скрипочку подняла,
Бумажным смычком за фартинг
По скрипочке провела,
И музыка – нет чудесней! —
Из скрипочки полилась,
И сердце к небу взлетело,
Хоть слёзы текли из глаз.
Хотел я за целый шиллинг
Скрипочку снова купить
И попросил цыганку
Мне её уступить:
«Я дам тебе целый шиллинг
И впридачу на скачки билет!
Продай мне скрипочку эту!»
Но цыганка сказала: «Нет!»
Карл Сэндберг[9]
«Когда по тёмному стеклу потекут полосы…»
Когда по тёмному стеклу потекут полосы
тумана
и узоры звёзд,
и ветви, и побеги, и брызги звёзд,
мы будем считать с тобой звёзды —
одну к одной, миллион к миллиону.
Мы запомним их,
как рыбак помнит пойманную им рыбу,
как молоко в вымени помнит сок травы,
как помнит дожди собранный урожай.
Эти звёзды были как громадные пустые
комнаты,
и я прошёл сквозь них рядом с тобой.
«Там росла высокая болотная трава…»
Там росла высокая болотная трава,
слишком жёсткая для фермерских коров,
и когда налетал ветер,
каждая травинка, словно копьё,
поднималась ему навстречу,
и ветер звенел, уколовшись,
таинственным игрушечным звоном.
А однажды случилось так,
что все копья травинок
поднялись одновременно,
и прозвучала тихая музыка травы —
травы, слишком жёсткой для фермерских
коров.
«Какое прекрасное место,
чтобы прийти сюда осенним утром,
утром ранней осени», —
сказал старый человек,
разговаривая со своей собакой,
разговаривая с самим собой
или с пролетающим ветром.
Трава
Несите тела погибших под Аустерлицем
и Ватерлоо.
Ройте яму поглубже.
Дайте пищу моим корням.
Это я, трава.
Я скрою всё.
Громоздите трупы павших под Геттисбергом,
собирайте убитых под Ипром и под Верденом.
Ройте огромную яму.
Дайте пищу моим корням.
Два года. Десять лет,
и пассажиры спросят кондуктора:
«Что́ это за места?
Где мы сейчас?»
Это я, трава.
Дайте пищу моим корням.
Автопортрет на фоне ямбов и хореев
1
Несколько стихотворений Пушкина и Лермонтова я знал ещё до школы, так что к третьему классу способен был критически оценить серию неприличных детских анекдотов, героями которых выступали два светила русской поэзии, дневное и ночное. В школьном фольклоре 1950-х они учились в одном классе и сидели за одной партой. Пушкин был матерщинник и проказник, Лермонтов – простофиля, жертва его проделок. Кощунственность этих историй меня ужасала, в то же время оба небожителя, униженные напяленными на них шутовскими масками, в своём несчастье делались ближе и роднее – как Геракл в рабстве у Омфалы.
Стихи я любил с детства, но первым поэтом, лет в тринадцать пронзившим мне сердце, стал Александр Блок.
Вот это, из цикла «На поле Куликовом»:
Река раскинулась. Течёт, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной жёлтого обрыва
В степи грустят стога.
Или это:
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Чёрный, тихий, как сова, мотор.
И это:
Грусть – её застилает отравленный пар
С галицийских кровавых полей.
Битву на Куликовом поле мы проходили в четвёртом классе, но о снарядах с ипритом и «отравленном паре с галицийских кровавых полей» я понятия не имел. «Мотор» для меня был просто мотор, я не сумел бы объяснить, почему, «тихий, как сова», то есть находясь в нерабочем состоянии, он летает и брызжет огнями, – но всё это было совершенно неважно. Много позже я узнал то, что чувствовал уже тогда: поэзия не обязательно должна быть понятной, чтобы быть понятой.
У нас дома был томик Блока из довоенной малой серии «Библиотеки поэта». Моя мама, Галина Владимировна Шеншева, после мединститута уезжая в 1943 году на фронт, взяла его с собой и, что ещё удивительнее, привезла обратно. Студентом-первокурсником я подарил его девушке, с которой у меня был роман. Томик любимого
