Иосиф Маневич - За экраном
Как странно, он мог бы ходить с нами по Болшеву… А кажется, что из другого века. И не веришь, что жал его руку. Ушел из жизни в сорок втором. Где, когда, в каком лагере? От пули или от горя и немощи?
Утесов готовит программу «Утесов-80». История джаза. Летопись его песен. С увлечением рассказывает о новых людях. Нора Нова – цыганка. Это он придумал ей псевдоним: «Вы представляете, не Эдит Пиаф, не Пьеха, а – Огурцова…» Опять читает Багрицкого:
Так пускай и я погибну у попова лога.
Той же славною кончиной, что Иосиф Коган.
– Что-то не очень хорошо звучит сегодня «Иосиф Коган»… Как вы думаете, Иосиф Михайлович?.. Вам надо было поменять одну букву в фамилии – «н» на «л».
Я, обрадованно:
– Казимир Малевич?
– Зачем? Цирк Малевича в Одессе – не вылезал… Первые мои выступления.
Райзман принимал картину Андрея Смирнова. Ему очень нравится. Есть и другие, полярные мнения. И называется уже не «Рябина, ягода нежная», а «Осень» [33] – название не из лучших, но после «Калины…» «Рябина…» – невозможно. Первый советский сексуально-лирический – «Рябина, ягода нежная». Неизвестно, что вырежут. Жалею, что не приехал на худсовет, не видел. А сценарий мне по душе. На редколлегии я очень хвалил Андрея и радовался за него. Не знаю, как он проявился в фильме, но сама история картины – новелла.
Наташа Рудная, после того как снялась в «Иоланте», вышла замуж за Андрюшу и восемь лет не снималась, родила двоих детей. Андрей писал сценарий почти год, год вносил поправки. Пробивал – и снял Наташу в главной роли, да и сама вещь с биографическим подтекстом.
Выходим из «Большого Гипертонического» на Малый. Кто-то, увидев Утесова, Райкина, Юткевича и Райзмана, снимает. Отхожу в сторону, чтобы не испортить кадр.
Подходит Урусевский, что-то спрашивает у меня о фильме «Муссолини: последний акт». Отвечает ему Райзман.
День сегодня насыщенный. Е.М. Вейцман празднует день рождения, уж который раз, и все в одной и той же комнате. Стол «пасхальный», накрыт с двух часов, и все приглашенные приходят отмечаться в назначенное и неназначенное время. Все приходят после обеда или ужина и только прикладываются. В этот раз за столом свадебный генерал – Толя Головня, а в прошлый – Жанна Болотова и Н. Губенко. Пришел и я, сказал что-то, выпил рюмку «особой», а затем «сливянки» и включился в общий треп. Ведут его хозяин, Дьяченко – редактор с «Мосфильма», в прошлом студент нашего факультета, – Мария Смирнова, художники Караваевы. Приходит и уходит Утесов. Эдит сидит в задумчивой неподвижности. Зашли Юткевичи, Белый с женой. Дьяченко ведет рассказ об экспериментальном объединении, о том, что Чухрай три года пишет «Аэлиту», а сценария никто из объединения не видел, и о том, как он сам решил писать стихи для этого мюзикла. Зимой я видел его в Болшево, но стихи тогда писал Дезик Самойлов. Кто-то рассказывает про болшевского парикмахера, который ловит всех в коридоре, тащит стричься и все время ведет беседу в таком ключе: «Мой святой долг – постричь вас так, чтоб вы были довольны. Вы же довольны? Благодарю вас. Нельзя ли попросить у Райкина контрамарку?» Альберт Гендельштейн, которого он затащил, на вопрос: «Как стричь?» – отвечает: «Молча».
Выползаю из-за стола на волю, опять – по заколдованному кругу – с Борей Добродеевым. Они пишут Маркса. Сроки давно прошли. Но никак не могут собраться втроем. Следует грустная повесть о том, что Гребнев пишет еще два сценария, а Кулиджанов занят. Решил сам написать первую серию, отдать им – пусть что хотят, то и делают. Один способ – наступать на пятки. Белла Фридман с Урусевским стерегут Шпаликова. Он строчит «Дубровского», вроде прошли до конца и сейчас идут по второму разу. Мечтают, чтобы Шпаликов дотянул. Говорят, что в первых числах дадут читать. У Паши Финна болят зубы, писать второй день не может – советуем ему разные лекарства. Больше его страдает Вайншток. Они экранизируют Брет Гарта. И Вайнштоку иногда, наверное, кажется, что Паша симулянт. Все сроки проходят. Володя рассказывает мне о том, как снимался «Всадник без головы»: он почему-то считает, что началось все с меня, когда я, пятнадцать лет назад, написал ему, как главный редактор «Мосфильма», что сценарий заказан Крепсу.
После обеда на двух столах преферанс. Один стол украшает Люся, другой – Сусанна, состав варьируется, но кадры одни и те же, из года в год, только естественная убыль видоизменяет их. Лежать не хочется.
На дорожке меня встречает мой ученик – Тополь – с кием в руке. Наконец в этом году ему повезло, и после длинного ряда неудач на экран выходят две картины – «Юнга» и «Открытие», да еще «Открытие» напечатано в первом альманахе сценариев. Все перипетии его биографии прошли через мой дом и через мое сердце. Восемь лет, как он окончил, и вот только сейчас прочно вошел в кино. Он сообщает, что занес мне сценарий, его начинает в Ленинграде Р. Эсадзе – «Любовь с первого взгляда». Но у сценария «биография» в два года, и далеко не «с первого взгляда» он пошел в производство. Поговорить нам не удается, пристраивается Пикельнер – директор картин с научно-популярной студии. Начинается разговор о Солженицыне, говорит, что у него много неточностей в «Иване Денисовиче» и в «Архипелаге». Сам Пикельнер отсидел тринадцать лет – два раза. Когда говорит, то уточняет – после первой посадки или после второй… Любопытные обвинения при второй. Первое: он говорил, что машина «студебеккер» лучше нашей показала себя на войне. Что картина «Дилижанс» – лучше нашей какой-то, не помнит, какой. Это сорок девятый год. «А вообще, никто не виноват, все стучали, – говорит он. – Со мной в одном доме живет сейчас тот, кто единственный присутствовал при разговоре о „студебеккере“ и „Дилижансе“. Он пенсионер и что-то делает на студии…» Рассказы Пикельнера столь красочны, что Тополь считает: их хватило бы на пять сценариев.
К нам присоединяются еще два директора с «Мосфильма» – мои приятели по старым временам: Гершенгорин и Яблочкин. Обсуждаем дела мосфильмовские, их много – из прошлого и настоящего. Останавливаемся на последних известиях. Андрон и Никита выдали два боевика. Андрон, говорят, снял совершенно необычный мюзикл – «Романс о влюбленных», а Никита – о басмачах, первая его лента. Но Андрон уже начинает сценарий Аграновича вместо умершего Москаленко – две серии. Большая нефть. Скрябин подождет. Законы генетики, одно время отмененные у нас, демонстрируют свои плоды. Суриково-кончаловская талантливость и талантливая деловитость Михалкова забили ключом в двух братьях Михалковых-Кончаловских.
Близится ужин, а затем – кино.
Очередь у телефона волнуется. Спорят, кто занимает первое место по переговорам – Гребнев или Вайншток.
После ужина все собираются в кино, хотя фильм видели раза два.
Я среди немногих остаюсь на воле. Вечернее турне. Партнеры по-прежнему меняются. Появляется Макс Бременнер, по-моему, самый вежливый в Союзе писателей. Он учтиво кланяется и рад беседе. Новости грустные – не стало Бори Балтера. Невольно обращаемся к Тарусе. Вспоминаем Константина Георгиевича, его учеников, наши встречи с ним. Переходим на здоровье Макса – он хотя моложе меня, но, пожалуй, больнее. От болезней – к Юлию Крелину. Макс его друг и пациент. А вообще, как выясняется, Юлик самый безотказный и добрый человек. Он не только оперирует, заведует, пишет повести. Он – любящий отец и неизменный друг. Лечит всех вокруг бесплатно, дает советы. А в кабинете у него на стене висят цитаты из подозрительных в наше время философов, и смысл их в одном: не отвечай на зло злом, не отказывай в помощи. Сегодня все это – редкая драгоценность из эпохи русских земских врачей, из чеховских. И как-то легче на душе. После других рассказов о «бескорыстности».
Темнеет, стало сыро. Макс ежится, я тоже, держим курс на террасу. Там кордон: Оля Абольник с мужем. Оля – я ее знал во все времена – пишет что-то о кино, большей частью за других – маститых.
Присаживаюсь. Вспоминаем: старый Дом кино, начало Союза. Иван (Пырьев. – Ред .) сказал: «Примем нашу Олю?»
Сейчас они с мужем наперебой вспоминают докинематографический период. Илья Львович тянул первый трубопровод Баку-Батуми. Жили в Гори, в доме у вдовы царского полковника, в прачках у которой была мать Сосо – Сталина. При них она приезжала навестить старую хозяйку на фаэтоне, бросилась на шею с криком: «Барыня! Хорошо, что ваши дети там», – это о двух белых юнкерах… И еще много чего другого рассказывают она и Илья Львович, отвоевавший три войны, в 1915 году снаряжавший первую мотоциклетную роту из американских «Индианов». Кино кончилось, на террасу выползли недовольные зрители. Опять муть.
Невольно беспокоит мысль, что все чаще и чаще на нашем экране беспросветная серость… Создатели фильмов выползают на свежий воздух. Кругом столько драм и комедий. Сейчас о них будут рассказывать друг другу.
Иду спать. Болшевский день окончен.
