Иосиф Маневич - За экраном
Сценарист. Чухрай все экспериментирует, как дешевле и быстрей, а телефильм уже снимает. Скоро придется новые кинотеатры отдавать под театры и клубы.
С. Г. Беда в том, что наши социологические исследования подгоняются под ожидаемые результаты.
Сценарист. Количество копий определяет Романов, а не истинная потребность, а потом посещаемость с других сеансов приписывают тем фильмам, которые должны иметь успех, но не имеют.
Кто-то. Сказка про белого бычка. Все знают, и все не знают. Это все равно, что с рабочей тематикой.
Я. На «Мосфильме» Сизов объявил бой классике. Только современность. Но – новый запуск, через полгода: «Арап Петра Великого», «Не в свои сани не садись», «Тиль Уленшпигель»…
Кто-то. Слава богу. Иначе совсем сгорели бы.
Болшево. 1973
Прошло вот уже тридцать пять лет с того дня, как я раз или два, а иногда и три в год появляюсь здесь. И каждый раз уезжаю с мыслью: а доведется ли еще? И вот довелось. Редеет постоянный контингент. Но все же в столовой, на тех же местах, и Юткевич, и Райзман. Да и сам я сижу все там же – либо за вторым, либо за третьим столиком. Много новых лиц. Но и они уже в традиционной болшевской колее. Постоянные две партии преферансистов, постоянные Сусанна и Люся [32] , лишь меняются партнеры. Белый после пятнадцатилетней ежедневной пульки стал играть чуть-чуть лучше. В столовой появляются новые лица со старыми киями, которыми играли еще Иван с Бернесом, и Володя Каплуновский ловким маркерским ударом гнал шар от двух бортов в левый угол. Сейчас этими киями потрясают Валя Ежов, Слава Говорухин, Саша Сурин или Володарский.
Желтый домик стал зеленым, но его по-прежнему называют «пырьевским», а собака Мишка, хоть и живет уже у другого хозяина, исправно, как на работу, появляется в доме и ждет под дверью старых знакомых – рыжая, добрая, многострадальная собака Мишка дружит сейчас с Володей Немоляевым и долго тоскует в ожидании старых друзей. Это ветеран Болшева и по собачьей жизни – мой ровесник.
За столиком со мной – все однолетки и по годам, и по службе в кино. Операторы Лыткин, Цирульник, звукооператор Каменский. Многое они видели, многое сделали, еще больше пережили, да вот только часто забывают: одно и то же рассказывают по многу раз, иногда тютелька в тютельку, а иногда чем-нибудь новым, глядишь, расцветят.
Пора писать воспоминания, есть что рассказать – в особенности Лыткину. В одиннадцатой комнате мемуары пишет оператор Соломон Коган, дает мне читать по страничке-две в день, больше не утруждает. Фото у него уникальные. Кого он только не снимал и где только не был! Но это он сам опишет: и съемки в Кремле, и на китобойной флотилии, и в горящем Севастополе, и на Дунае, и в Одессе, и на Балатоне. А мы с ним вспоминаем сорок второй в Тбилиси и Марка Трояновского, и Канделаки, и Моню Левинсона, и воздушную тревогу в Тбилиси, и большой байрам в садике Ираклия.
А Лыткин полжизни провел за рубежом: в Шанхае и в Осло, в Стокгольме и в Лондоне, четырежды был в Нью-Йорке.
Не знаю, удосужится ли написать, – хотя запомнил-то он мало, вел очень замкнутую жизнь. Впрочем, один его рассказ, который я знаю лишь отдаленно, все-таки запишу. Как Лыткин, оператор первой категории, допущенный к правительственным съемкам, был отдан в солдаты.
Подо Ржевом командующий армией генерал Еременко предложил ему выехать в штаб фронта. Когда машина подъехала к какой-то деревне, Лыткин обратил внимание на то, что слишком много машин движется в том же направлении, – в одной из них он узнал знакомый профиль Берии. Он спросил об этом у Еременко, тот промолчал.
Когда машина подъехала к избе, Еременко вышел и велел ему ждать.
Машины все подъезжали. Подождав сравнительно недолго, Лыткин вышел из машины и, взяв камеру, пошел к избе. Первое кольцо охраны его пропустило – все же капитан, к тому же удостоверение фронтового оператора. Но когда он вплотную приблизился к избе, его окружили плотным кольцом, и чем больше он настаивал, ссылаясь на Еременко, тем более подозрительно на него смотрели, в результате отобрали аппарат и стали потрошить.
Из болшевских побасенок. Они всегда здесь в изобилии. Обитатели его – люди, много видавшие и наслышанные, и хотя большинство из них во власти склероза, помнят все, что было давно или чего не было, но сплетено воображением, – так как многое уже давно забыто и только слабые контуры былого мерещатся еще, остальное же надо вышивать узорами вымысла… И байки, и побасенки – бывшие и небывшие – все отменно интересные. Запах времени, точные приметы эпохи, ее жаргон – почти во всем, даже в обычных рассказах, становятся историческим анекдотом, легендой или кратким моралите.
Вчера приехал Леонид Осипович Утесов, всего на два часа: ему уже семьдесят девять, но склероз, между прочим, не разгулялся.
О чем только не велась беседа, тонкий юмор неповторимого рассказчика окрашивал любое его слово, без нажима, легко журча и переливаясь. Утесов на сцене, на экране – это одно, а Утесов в компании, за столом, на прогулке – другое, и, я бы сказал, более значительное, оригинальное, яркое и, к сожалению, никем не зафиксированное явление времени и среды.
Я знал многих писателей, актеров, критиков, режиссеров, у которых талант наиболее полно раскрывался в том, что французы называют «козери», а у нас зовется просто трепом. Треп – это не вранье и не сплетня, и не монолог, это именно треп – свобода переходов от одной темы к другой, конкурс острот, «а вот я еще скажу», или «помню» – и идет нескончаемая серия новелл, «мо», стихов, эпиграмм, неожиданных афоризмов… Это вдохновение не только рассказчика, но и слушателей, и нет этого жанра в рукописях, нет его в книгах, я не слышал и магнитофонных лент, хотя столько раз поддавался взволнованной интонации, которую не под силу воспроизвести даже большим художникам, иногда лишь выплескивавшейся на сцену, на экран – в микроскопических дозах. Истинных мастеров этого жанра не так много, и на первом месте – Леонид Осипович. Из мастеров могу также назвать: Гришу Александрова и Виктора Шкловского, Оню Прута и Мишу Светлова – каждый индивидуальный жанр бледнел перед их талантом.
Итак, самое интересное – болшевские разговоры, вернее, прогулки, ибо беседы происходят во время прогулки, сопутствуя кислороду, либо в очереди у телефона, где каждую цифру надо набирать не меньше шести-семи раз, чтоб получить город, – и то не наверняка, прервут на первом слове. Телефонизация мало чем отличается от того периода, когда Бернес или Крючков надсадно кричали: «Барышня, дайте Москву!» – те, узнав по голосу любимых героев, давали Москву, а тогда уже перепадало и нам, смертным.
Кое-что из разговоров на прогулке. Начнем с Сергея Осиповича. После смерти Сергея первого – Эйзенштейна Юткевич – самый большой эрудит в кино. Знания его обширны, многообразны, почерпнуты из французских, английских журналов, газет и передач. Он знает все последние сенсации кино. Он следит за направлениями в живописи. Он считается одним из лучших киноведов, и хотя для него это – хобби, однако киноведение служит ему верой и правдой для популяризации собственного творчества. Ни одним режиссером не написано столько о собственных фильмах, как Юткевичем. Его творческая лаборатория внимательно и скрупулезно раскрыта в переписке со Штраухом, Погодиным, в беседах с журналистами и в солидных трудах – «Контрапункт режиссера», «Шекспир и кино», «Политический фильм»… Но, прекрасный аналитик, он не всегда может реализовать собственные рецепты на пленке. Налет умозрительности лишает его фильмы эмоциональной силы воздействия, и, может быть, оставив след в истории кино, они не оставят глубокого следа в сердцах и мыслях зрителей. Во время съемок «Отелло» он обиделся на меня и на Ивана (Пырьева. – Ред. ) за резкую критику материала – едва со мной здоровался, когда я приехал на съемки в Ялту. Теперь это уже давным-давно забыто, мы с ним мило беседуем каждый раз в Болшеве, и вообще – единомышленники в беседах.
Речь идет о юбилее Мейерхольда. Юткевич, конечно, состоит в юбилейной комиссии – и по праву, он ведь знал его, учился у него и работал вместе. И вот на комиссии сообщают, что основной доклад хотят поручить Ростоцкому. Сергей Осипович с удовольствием рассказывает, как все мейерхольдовцы – Ильинский, Равенских, Плучек и другие – восстали. Это все равно что поручили бы доклад о Маяковском – Ермилову: Ростоцкий долгие годы разоблачал Всеволода Эмильевича! Сказали, что подумают. Поручают Плучеку и другим разработать программу концерта.
Программа разработана очень интересно. В концерте примут участие все оставшиеся мейерхольдовцы. Вновь – заседание комиссии, сообщают, что доклад будет делать Царев. Гул возмущения. Встает Ильинский и, хотя он в Малом работает с Царевым, говорит ему об этом в лицо: «Как вы можете? Вы ушли из театра, вы первый написали статью против Мейерхольда…» Царев бледнеет, что-то пытается объяснить. Ильинский говорит, что он в концерте участвовать не будет. Ну а как же Сергей Осипович? Он восхищен поведением Ильинского, его гражданским мужеством, но сам ничего не сказал – только заметил, что нужно изменить, если возможно, новую программу концерта, прибавив к ней то, что написал Плучек. В этом весь Сергей Осипович: видит дальше многих, но никак не выражает.
