Иосиф Маневич - За экраном
Вот отрывок из моей докладной записки:
«В Берлинском рейхсфильмархиве в основном были собраны иностранные (американские, английские, французские и др.), а не немецкие, т. к. называемых обязательными экземпляров для рейхсфильмархива от фирм и из прокатных организаций не поступало.
Этим объясняется то, что значительного количества немецких картин 1943–1945 гг. не хватает. Немецкие фильмы, как правило, поступали в рейхсфильмархив в одном экземпляре, а иностранные в нескольких, иногда до 8 экземпляров.
С 1939 года в Германии прокат иностранных фильмов был прекращен, поэтому иностранные фильмы в рейхсфильмархив попадали через страну, захваченную немцами. Большинство из них снабжены немецкими титрами.
В рейхсфильмархив были также доставлены фонды киноархивов из Франции, Норвегии, Чехословакии, Польши, Югославии. Эти фонды не были еще полностью обработаны и систематизированы.
Не считая фильмов, поступивших в рейхсфильмархив за последнее время и еще не разобранных, в нем находилось 17 352 картины (параллельных экземпляров и отдельных номеров не имели).
Это количество фильмов распределялось следующим образом:
1. Полнометражных – художественных – 6100
2. Короткометражных (1–3 части) – 3500
3. Рекламных роликов – 4800
4. Хроники (отдельные номера) – 2600
„Немых“ фильмов в рейхсфильмархиве было очень мало. В основном выдающиеся фильмы немецкого и французского производства.
Что взято из рейхсфилъмархива:
Полнометражных фильмов около 3700 экземпляров. Оставлены из имевшихся в наличии только 3 экземпляра некоторых фильмов. Около 250 копий советских фильмов переданы для проката в Берлине и его окрестностях (часть взята до нашего приезда непосредственно военными частями). Около 300 фильмов не возвращены абонементами. Больше 2000 фильмов, хранившихся в филиале рейхсфильмархива в гор. Глиндов, уничтожены при пожаре до нашего приезда.
Из 3500 короткометражек взято около 2500, в том числе несколько сот цветных американских мультипликаций.
Рекламные ролики оставлены в рейхсфильмархиве.
Хроники взяты около 800 частей, остальная хроника оставлена, учитывая, что со студий „Уфа“ вывезен комплект хроники с картотекой сюжетов за 12 лет – по 1945 год включительно.
Работа по отгрузке рейхсфильмархива началась 9 июня и закончена 4 июля 1945 года».
Моя миссия была закончена.
День был жаркий. Уставший, потный после разных передряг, я вышел из ворот фильмархива, чтобы немного проветриться, прошел мимо заколоченного придорожного ресторана, напоминавшего охотничий домик, свернул в рощу, манившую прохладой, расстегнул пояс на гимнастерке, положил пилотку под голову…
Я лежал в центре Германии, в нескольких километрах от столицы Третьего рейха. Надо мной шумел немецкий дуб, прикрывая меня от лучей солнца. Мне казалось это невероятным. Я вспомнил 16 октября, бомбардировки Москвы, щемящую тоску, сжимавшую сердце при словах: «наши войска после упорных боев покинули…» – и подумал о том, что свершил русский народ, о русских бойцах, стороживших сейчас награбленные и свезенные сюда со всей Европы фильмы.
Земля подо мной была такая же, как на Клязьме в июле сорок первого: мы жили там в те дни. Надо мной сквозь листву просвечивало берлинское небо, и я подумал, что, если бы летом сорок первого кто-нибудь мне сказал, что я буду отдыхать в лесу где-то под Берлином, я посмотрел бы на него как на сумасшедшего, ведь немцы стояли у Химок и жили в нашей квартире в Пятигорске… Но с дороги доносилась немецкая речь. Моя психология пессимиста явно получила прививку оптимизма, и слова, прозвучавшие в первые дни войны о том, что наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами, казавшиеся лозунгом-призывом, стали явью.
Я вспомнил знаменитую рейхсканцелярию, в которой был в середине мая. Она олицетворяла собой мифическое величие и очевидность падения рейха. Монументальные залы, толщина колонн, высоченные двери, тяжелейшие люстры, длиннейшие коридоры, стальные распростертые орлы, метровые свастики – все говорило о вечности. А пробоины в стенах, вылетевшие стекла, сорванные крыши, груды щебня, те же самые орлы и свастики, но исковерканные, простреленные бюсты фюрера, его расколотый письменный мраморный стол – длинный, как прилавок, за которым был подписан акт Риббентропом и Молотовым, груды орденов, огромная люстра, напоминающая столетнюю елку, лежащая среди кабинета, расколотый великолепный камин, летящие по полу от сквозняков в коридорах наградные листы, победные реляции – все это олицетворяло полный крах мифа.
Русские солдаты и офицеры, французские, английские летчики и танкисты, цветные в американской форме прохаживались по залам канцелярии, спускались в знаменитый бункер, который потом увидели в фильме «Падение Берлина».
Группы сопровождал чиновник канцелярии, который изображал Гитлера и Геринга. Немецкий чиновник то величественно выбрасывал руку вперед, стоя на балконе и объясняя, что отсюда начался поход на восток, Гитлер объявил «Дранг нах Ост», – то тут же ругал Гитлера, показывая на руины Берлина.
Все это казалось мне экзотическим сном.
Союзники отламывали кусочки от люстры, снимались около нее, отбивали кусочки мрамора от стола и камина в кабинете Гитлера, собирали ордена, прицепив их к кителям, и опять фотографировались. Наши искали чего-то более существенного.
Я подобрал несколько разных орденов и ленточек: два железных креста и сейчас лежат у меня среди старых монет. Какой-то французский офицер с английской связисткой собирали компанию, чтобы сфотографироваться на фоне гитлеровского письменного стола. Это была группа разного рода войск объединенных наций, среди них стояли мы с Авенариусом… Именно в этот момент стены гитлеровского кабинета огласились криком: «Жозя!» У меня мелькнула мысль, что это слуховая галлюцинация, но я посмотрел на Авенариуса и по его лицу понял, что не ослышался. «Жозя!» – к нам направлялся полковник. И только когда он заговорил, я понял, что это Бирюков, по прозвищу Барсик, отец моей приятельницы. Мы обнялись и расцеловались. Оглянулись вокруг себя и улыбнулись – где довелось встретиться!..
Через несколько дней я улетел. Со мной в Москву летела прославленная «Девушка моей мечты» с Марикой Рекк в главной роли. Эта девушка побила все рекорды сборов. Судя по сохранившейся у меня накладной, со мной было два ящика фильмов (двести килограммов). Это были цветные фильмы, первые ласточки того ценного груза, который через два месяца поступил в Белые Столбы и стал солидным вкладом в фонд лучшей в Европе фильмотеки.
Я же вернулся в свою редакторскую келью на четвертом этаже и отныне встречался с фильмами из рейхсфильмархива лишь в кино, где они многие годы помогали Главкинопрокату перевыполнять план и получать премии.
Сакраментальная надпись перед титрами извещала о том, что это трофеи. Мне это было хорошо известно.
БОЛШЕВО
Это слово стало почти кинематографическим термином: оно звучит так же привычно в устах кинематографистов, как «кадры», «студия», «объединение», «группа». Действительно, для каждого кинематографиста оно связано с той или иной порой его жизни. Болшево вызывает воспоминания о работе над сценарием, творческих семинарах, интересных встречах, горячих спорах, днях отдыха или возвращения к жизни после тяжелых болезней; оно – прибежище для разбитых семей и медовых месяцев – для счастливых, свидетель горестных разочарований и радужных надежд, которые переживает всякий, заканчивая работу над сценарием, пьесой или книгой. Если бы на стенах зимнего сада были выписаны названия картин, которые здесь зарождались, то репертуар получился бы внушительный, ибо нет ни одного крупного режиссера, сценариста, критика, который не появлялся бы здесь хоть на короткий срок – внести последние поправки, доработать режиссерский сценарий, помучиться над заявкой, этим самым неопределенным жанром литературно-кинематографического творчества, прочно вошедшим в число неопубликованных произведений больших и малых писателей.
В творческой биографии сценаристов и режиссеров болшевская весна или осень отмечена, как правило, памятными датами. Здесь справлялись дни рождения, обмывались премии, здесь встречали Новый год, Май или Октябрь, здесь отсиживались после проработок, а разные поколения знакомились друг с другом, не отделенные стенами квартир, барьером возрастов и званий.
Я – болшевский абориген. Первый раз я перешагнул порог Дома творчества в тридцать седьмом году, когда еще пахло краской, блестел светлый паркет и ни один человек (!) не открывал двери в его тридцати пяти комнатах. Крутом тесно стоял сосновый лес, прозрачная и глубокая Клязьма омывала желтый песок пляжа. За высоким забором проходила лесная дорога, а вокруг располагались редкие дачи. Пейзаж, как и сейчас, портила лишь труба маленького механического завода – по ту сторону Клязьмы, где невдалеке стояла также ткацкая фабрика бывшей алексеевской мануфактуры, одним из хозяев и управляющим которой был когда-то Константин Сергеевич Станиславский.
