Иосиф Маневич - За экраном
Программа разработана очень интересно. В концерте примут участие все оставшиеся мейерхольдовцы. Вновь – заседание комиссии, сообщают, что доклад будет делать Царев. Гул возмущения. Встает Ильинский и, хотя он в Малом работает с Царевым, говорит ему об этом в лицо: «Как вы можете? Вы ушли из театра, вы первый написали статью против Мейерхольда…» Царев бледнеет, что-то пытается объяснить. Ильинский говорит, что он в концерте участвовать не будет. Ну а как же Сергей Осипович? Он восхищен поведением Ильинского, его гражданским мужеством, но сам ничего не сказал – только заметил, что нужно изменить, если возможно, новую программу концерта, прибавив к ней то, что написал Плучек. В этом весь Сергей Осипович: видит дальше многих, но никак не выражает.
Вечер Мейерхольда смотрели по телевизору. Доклад читал Царев, Юткевич сидел на сцене, концерт был «госконцертным».
Проходя в свою комнату мимо знакомых дам, которые жаждут общения и новостей, а также сведений о прибывших к тебе студентках или новых лицах неизвестного происхождения, по дороге на второй этаж встречаешь Илюшу Кукина, который, обессилев от преферанса, спускается домой. Он обнимает тебя и спешит сообщить твоим спутникам о том, что когда-то ты был жгучим брюнетом с волнистой шевелюрой и пользовался успехом у дам как на «Мосфильме», так и на «Ленфильме». С недоверчивой улыбкой окружающие встречают это заявление, стараясь не смотреть на твои редкие седины.
Но ты еще не достиг комнаты – молодые лицеисты, не так давно покинувшие ВГИК, встретив приехавших к тебе, обмениваются новостями и сопровождают тебя до самой двери. Поговорив, пробиваешься, наконец, к своему столу – ведь уже обед. В столовой шум, как в бане. Садишься, устраиваешь своего гостя, готовишься проглотить кусок, но кто-то кричит из-за соседнего стола. Это Женя Габрилович. Он устал от длительного многолетнего домашнего заключения и теперь жаждет общения. Его все интересует.
Что-то, улыбаясь, отвечаешь, а из-за спины на тебя обрушивается новый вопрос: когда запретили «Большую жизнь»? что будет снимать Тарковский? кто сейчас жена Вани Переверзева?..
За столом в это время Вайншток рассказывает, как во время войны он эвакуировал «Мосфильм», или Паша Финн сообщает последние новости.
Все спешат: начинается трансляция матча.
Я не любитель футбола – подвергаясь за это насмешкам Папавы, выползаю в ночь, на террасу Здесь меня окружают слушатели, и я сам невольно превращаюсь в рассказчика. Вспоминаю времена Шумяцкого и Дукельского, или поездки в дальние страны, или частную жизнь кого-нибудь из друзей – Пырьева, Ромма, Чиаурели… И невольно несет волна воспоминаний и включает в общий водоворот словоизвержения.
Так проходят субботы и воскресенья, а работа, если она есть, ждет. Работа, как известно, не волк, в лес не убежит. Но и леса не увидишь за разговорами, и душа болит от нахлынувших воспоминаний, и в голове шумит от неперевариваемого месива великолепных сюжетов, реплик и впечатлений.
Воистину, Дом творчества кино.
Болшево. 1974
Начиная с пятницы в Болшеве постепенно накаляется атмосфера от избытка информации, новостей и сплетен, воспоминаний и небылиц.
Подъезжают «волги», «москвичи», «жигули», «рафики» с надписью «киносъемочная» – и из них наружу выползает пополнение: аборигены, родственники, знакомые, с детьми и собаками, изредка и с кошками, которых нельзя оставлять дома: не с кем. Большинство оставляют пустые квартиры под охраной милиции.
В столовой за столиками, вместо обычных тридцати-сорока человек, – сто, а то и сто двадцать. Милые наши, ласковые и добрые подавальщицы – Лида, Лариса, Граня, Клава – к концу дня едва волочат ноги и чудом сохраняют спокойствие и доброжелательность.
Эти дни не пригодны ни для отдыха, ни для работы. На каждой дорожке стоят группы, на терраске их несколько. В центре группы – неутомимые рассказчики, острословы или просто страдающие недержанием речи.
Слушатели перекочевывают от одной группы к другой, обрывки разговоров сталкиваются друг с другом и перемешиваются в каком-то неугомонном шуме. Где-то вспыхивает спор, не имеющий никакого смысла, кроме поддержания престижа рассказчика. Особенно горласт звукооператор Демиховский: он, высоко вздымая руки к небу, перекрывая многоголосие, с настойчивостью попугая повторяет по многу раз слышанные и совершенно недостоверные истории, начиная со сводки погоды и кончая заявлением Киссинджера. Причем все время что-то путает и выдумывает. Иногда распускает слух, что в Ивантеевке или в Костине выбрасывают потрясающие финские рубашки или итальянские брюки со штрипками, – организуются «экскурсии» легковерных на машинах, или в пешем строю. В периоды затишья Демиховский подсчитывает, сколько здесь членов Союза, а сколько, как он называет, «обменных» и «блатных». Цифры неутешительные, ряды кинематографистов редеют, уступая место преферансистам.
Как магнитом притягивает группа Утесова: он неиссякаем, невольно присоединяешься к его слушателям. Разворачивается грандиозная пантомима в сопровождении разговорного жанра. Притиснутый к перилам, окруженный плотными животами Рошаля, Леонида Осиповича, Уринова, Михайлова (мужа жены-преферансистки) или Комиссаржевского, замечаешь, что у тебя от хохм, анекдотов и воспоминаний кружится голова и ты не в силах их воспринимать, несмотря на спасительные разрядки смеха. Выползаешь из круга на аллею – но тут тебя подстерегает новая группа или идущий наперерез студент со сценарием.
День в Болшеве. 7 июня 1974
Можно погулять, подышать и насладиться беседой. А собеседники сегодня с утра и до вечера – как на подбор.
С утра с Сергеем Юткевичем. Говорит в основном Сережа, я поддакиваю, изредка комментирую или что-либо напоминаю. Мне всегда интересно слушать его. Поток информации огромен: он из эфира, из кинематографических французских журналов, из «Перископа». Начнем со сводки. В Париже на этой неделе идет четыреста фильмов, один советский – «Солярис», – и несколько в синематеке, в том числе два его – «Кружева» и, впервые, «Яков Свердлов». Сергей очень удивлен. Фильм был запрещен для экспорта со дня выхода. Все же первый президент – еврей… Переходим к делу Уотергейта. Журналисты из «Вашингтон пост» продали свою книгу, готовую к печати, за два миллиона долларов Голливуду. А затем – отрывочная смесь об Академии стриптиза в Париже, о журнале «Любовь. Секс», о каких-то фильмах – в общем, о том, что всем сейчас наиболее интересно в американском кино.
Совершенно неожиданная новость – Метерлинк в советском кино. «Синюю птицу» начал на «Ленфильме» Кьюкор, заявив, что сценарий Каплера ему не нужен, у него есть Метерлинк. Но это ерунда. Самое невероятное – Савва Кулиш пробил и будет ставить «Чудо святого Антония». Мне это кажется чудом, буду проверять у Вайнштока, он все знает.
К нам присоединяются Райкин и Райзман, и мы движемся по болшевским дорожкам вдоль пока еще не совсем заваленной Клязьмы.
Райкин сейчас погружен в тайны телевидения. Он снимается в пятисерийном фильме. Один. Вчера снимали скетч, в котором он появился тридцать лет тому назад. Он истинный художник, его волнует, как решить множество новых задач, через себя пропустить весь мир и создать ощущение среды. Он таксист, едет по Москве, меняются пассажиры. Аркадий Исаакович показывает, как спешат в родильный дом, как – на вокзал, как штрафует милиционер. Диалог с невидимками.
Райзман сомневается: поймут ли условность, будет ли смешно? Райкин: «Смотрели человек десять. Смеялись». Но вот что поражает. Без грима, наклеек – все время меняется лицо на экране. Чудо перевоплощения. «Моя морда в десятках образов. Одна и та же физиономия и – другой человек». Он сам удивлен.
Очень мне хочется посмотреть.
Переходим на Ираклия Андроникова, один в семи лицах: Толстой, Соллертинский, Олеша, грузинская кикелка…
На террасе появляется Утесов. Смотрит на нас, ему, как всегда, нужны слушатели… Приветствуем, зовем.
Приходит на ум хохма Утесова: «Искал уши, нашел язык». Это когда он, в том же Болшеве, в поисках слушателя, напоролся на одного молодого режиссера, который не давал ему рта раскрыть.
Идем, как всегда, по «Большому Гипертоническому». Леонид Осипович вспоминает о Светлове и Дунаевском. Говорит, что его всегда поражало в стихах Миши какое-то странное предвидение. За десять лет до испанских событий – «Гренада», «гренадская волость в Испании есть», и то же – о Каховке, где вырастает потом Каховская ГЭС…
Юткевич вспоминает, как впервые увидел Утесова в Ленинграде: тот исполнял «Контрабандистов» Багрицкого. Какая была музыка! Американские блюзы. Кто-то наивно спрашивает: а как рождается песня? Утесов исполняет три советские песни 30-х годов – и мы слышим.
«Когда я на почте служил ямщиком…» – вот так. Леонид Осипович читает «Думу про Опанаса» Багрицкого. И рассказывает, как они с Антоном Шварцем читали ее вдвоем. Как больной Багрицкий просил его приехать к нему в дом, в Кунцево. И Утесов читал ему и пел. Я тоже вспоминаю кунцевскую келью, тяжелое дыхание и Бабеля, который привез туда Утесова. Леонид Осипович говорит, что Бабель старше его на год. Ему сейчас было бы восемьдесят.
