Иосиф Маневич - За экраном
Болшево. 1976
Перечитал болшевские заметки. Они уже требуют продолжения. Жизнь болшевских обитателей полна неожиданностей.
Приехал, как всегда, в первый день старого Нового года. В этот раз встречал его в Москве. Здесь уже все на месте. Сезон открыли драматурги. Представители всех поколений. К. Исаев экранизирует пухлый армянский роман для Э. Кеосаяна, Фрид и Дунский аккуратно выполняют четырехсерийную норму для «Таджикфильма» – «Человек меняет кожу» по Бруно Ясенскому. Говорят, что трудно, взялись по воспоминаниям прежних дней, а сегодня уж все читается по-другому – вернее, не читается вовсе. Непонятно, зачем им это. Для денег? Так у них три фильма в производстве… Я ждал от них чего-то нового. Неужели все закончилось на «Жили-были старик со старухой»?
Ежов и Кончаловский переписывают «Сибириаду», хоть она уже напечатана в «Новом мире», – поспешили ребята. Снимать это нельзя, говорит мне Андрей, сейчас все перелопачиваем. Вадим Трунин под стражей у Гостева: пишут продолжение «Фронта без флангов», все сроки давно прошли. Гостев отобрал у Трунина ключи от машины, очередную жену отправляет домой. Трунин пишет без денег, так как три договора не выполнены, а новых заключать нельзя. Эдик Володарский – сейчас его время. Статьи в газетах под названием: «Драматургия Володарского». Заканчивает сейчас Пугачева. Просит прочесть. Здесь же Валя Черных, он ныне – «номер два». Для Карасика «День отъезда, день приезда», сегодня генералка пьес у Завадского. Оба говорят, что с кино – все. В театре ты – человек, автор! В кино же, как сдал сценарий, – лучше не являйся… Есть над чем подумать Госкино. Я об этом устал говорить и писать – бросил лет пять назад, все бесполезно, да еще нажил врагов-режиссеров, за умаление их профессии. А ведь «Долги наши», что прошли в ста сорока театрах, изначально были сценарием, так же как «Человек со стороны» сначала стал явлением, а потом уже только – на экране… Сейчас «Долги» снимает Яшин, через пять лет. Есть над чем задуматься Госкино, есть… Ведь уплывают кинодраматурги и в прозу, и в телефильм… Пишет сценарии Андрюша Смирнов не для себя и даже не для «Мосфильма», где работает, а для «Ленфильма» – у нас, говорят, не пройдет. «Ленфильм» все-таки создал пять-шесть проблемных и интересных картин. Замысел интересный, работает с увлечением. «Осень», написанная им в Болшеве, – о которой я уже писал – принята, но идет где-то в провинции, две недели шла в Ленинграде. Там можно – а москвичам смотреть возбраняется. Неисповедимы пути проката. «Осень» для Андрюши – памятный фильм: отблагодарила его Наташа, ушла… Очень он любит своих дочек. Оставил их на Беговой. Сам пока бездомен, – вот тут познакомился с Прудниковой, с Таганки, молоденькая актриса, лицо милое…
Гребнев начинает новый сценарий. Вчера закончил пьесу мой Тополь: повез в Ленинград, в Театр Ленсовета. Еще писала сценарий моя ученица – самая давняя, 40-х годов, Вера Плотникова: «Оренбургский платок». Она – документалистка, а дочь уже киновед. Не видел ее много лет, сейчас – секретарь Союза Поволжья. Вспоминает те годы: первые этюды, первую влюбленность – оказывается, в меня. А я пишу мемуары. Грустно. Писать сценарий не могу, – нет, не писать не могу, а ходить, просить, выслушивать обещания и замечания… Тошно.
Долго говорил с Андроном о книге Шпаликова, ведь никто, кроме Михалкова-отца, ему и на том свете помочь не может. Клятвенно обещал, что он и Никита сделают все. Приеду, посмотрим. Сборник может быть интересным. Буду звонить Файту. Вспоминаем с Андроном «Скрябина»: «Кроме меня, – говорит, – никто „Скрябина“ не поставит», – все же не только ВГИК, но еще и четыре года консерватории… И, в приливе откровенности: поставил бы о Крещении Руси. «Ермаш не даст – пойду к патриарху, финансируют». Смешно и грустно. Но сейчас – два года Сибири.
Андрюша Смирнов говорит: так как я, дескать, все время в долгах, то сел и подсчитал: каков же мой заработок за четырнадцать лет режиссуры? Уверяет, что в среднем – шестьдесят пять рублей в месяц. Вот так. А есть у нас режиссеры-миллионеры, хоть нет у них «Белорусского вокзала».
Говорили с Тополем и Черных, вспоминали мои выпуски. Кто где? Кто как? Читал книжку Юровского, он просил: «Телевидение – поиски и решения». Хороший и нужный труд, на страницах книги – все знакомые имена моих питомцев. Телевизор-то я смотрю редко, а они на экране часто… А я вот пишу книгу – в расчете на издание автора… Тиражом пять экземпляров… Может, где-нибудь, когда-нибудь, без меня, что-либо и попадет в руки читателя. А пока – не могу не писать. Значит, нужно это в первую очередь мне, – как сказал один близкий человек, сказал от сердца…
Мне осталась неделя. В эту болшевскую неделю и будем завершать начатое. Ведь все, даже самое невероятное, сбывается. Ведь Савва Кулиш репетирует «Чудо святого Антония»! Значит, бывают еще чудеса в кино. Подождем еще неделю. А там – мастерская, навалится куча замыслов, где уж тут до своего! Да уж и в Болшеве, видимо, ничего на напишешь, даже если доживешь до осени. Осенью «старика» – на капитальный ремонт [34] . Кино будет без «Болшева». Зато ветеранам заканчивают многокамерный дом, где-то недалеко от ближней дачи Сталина.
ВСТРЕЧИ
Какими я их знал
Незаметно настоящее становится прошедшим. Прошедшее – историей. Друзья – улицами, кораблями, премиями, памятниками. Те, кому еще совсем недавно жал руку, кто сидел с тобой за столом и делился мыслями, искал сочувствия, негодовал, мучился, удостаивался наград и фигурировал в постановлениях, чьи рукописи значились как материалы и замыслы, сегодня предстают в собраниях сочинений, хранятся в фильмотеках мира и становятся классикой… Те, кто были Борями, Мишами, Колями, Володями, Ленями, Игорями, Сережами и Сергеями Михайловичами, мимо которых проходили, приветливо улыбаясь, помахав рукой, чтоб увидеть завтра, к кому собирались на съемку, домой, на дачу, в больницу, – вдруг неожиданно уходили. Только у гроба, в очередях почетных караулов, вместе с болью утраты, приходило мучительное сознание непоправимости: недоговорил, не узнал, не понял, не остановился – и теснились воспоминания о редких минутах человеческой проникновенности…
Мучительно напрягая память, пытаешься вспомнить слова, взгляд, скрытую, но угаданную мысль, истинное чувство и с ужасом ощущаешь, как много погребено под бременем ежедневных забот и новостей, наваливающихся на тебя, как многое ушло, промелькнув в калейдоскопе суетных мелочей и кажущихся важными формальностей – столь мизерных сейчас, с горы времени, а тогда – угнетающих, остерегающих и разделяющих… А сколько было в твоей судьбе тех, которые смотрят с портретов – порой весело, лукаво, порой – предостерегающе сурово, порой – официально: с карточек, увеличенных с паспортов и партбилетов.
Мы, стоящие близко и идущие рядом, преступно нелюбопытны и амикашонски легкомысленны: привет, пока, до встречи, как дела, завтра брякну… И – некуда, разве что в могилу… Застывшие в граните родные, близкие, теплые лица и руки, и звуки голоса, возникающие со страниц книги, слова – слышанные тобою, сказанные тебе – ставшие цитатами.
И через годы – со страниц биографий, предисловий – узнавать то, что не удосужился узнать лично, и то, чего никогда не было, или было, да не так… А может, издали виднее. И все же когда-то надо рассказать, какими ты их видел, идя рядом, какими сохранил в памяти.
Я вспоминаю три поколения кинематографистов, если можно так сказать, первого, второго и третьего призыва – 20-х, 30-х и 50-х годов, – с которыми мне пришлось работать и заканчивать свой путь в кино. К первым я отношу Эйзенштейна, Пудовкина, Кулешова, Довженко. Ко второму «призыву» – Пырьева, Чиаурели, Ромма, Райзмана, которые заявили себя в 30-е годы, и, наконец, советская, так называемая «новая волна».
Землепроходцы, открывшие новый мир кинематографа, проложившие пути ему на десятилетия: Эйзенштейн, Пудовкин, Довженко – Эйзен, Лодя, Сатко, как их называли друзья и как их звали за глаза. В кино тяготеют к именам уменьшительным: меня до шестидесяти лет кличут Жозей, Арнштама – Лелей, а Блеймана – Микой, причем и после шестидесяти. А вот Эйзенштейна никто не называл Сережей, всегда – Сергеем Михайловичем, а за глаза – Эйзеном. Каждый из этих китов кинематографа являл собой огромный конгломерат талантов, необходимый именно для кинематографического синтеза.
Эйзен – художник, философ, искусствовед, педагог, в двадцать пять лет (!) создавший кинематографическую Одиссею – «Броненосец».
Пудовкин – актер, критик, спортсмен, оратор, танцор, ученый.
Довженко – писатель, режиссер, художник, сценарист, градостроитель, садовод, военный корреспондент.
Палитра их была многогранной и многоцветной. Душа – страдающая, аналитический ум, темперамент революционный. Недостатки – крупные и порой гибельные.
Все они революционеры, экспериментаторы, неугомонные, пристрастные и ищущие. Эйзен и Довженко – острословы, снайперы шутки.
