Доброе имя - Константин Михайлович Симонов
Крылова. Вы все сказали?
Черданский. Почти. Добавлю всего два слова. Твердохлебов для вас никто. А Широков — все! Если не ошибаюсь!
Крылова. В этом не ошибаетесь. Но во всем остальном — ошиблись! Именем Широкова вам меня не купить!
Черданский. Что? Что?
Крылова. Я говорю — не купить!
Черданский (натянуто рассмеявшись). Ну что ж, будем считать, что этого разговора не было.
Крылова. Нет, он был!
Черданский (спокойно). Нет, Вера Ивановна, его не было. И не советую вам никогда настаивать, что он был. Никто не поверит, что, зная ваш характер, я мог с вами заговорить об этом. Я сам и то уже не верю. Просто пожалел Широкова и подумал (обведя рукой комнату), что у вас, кроме этих ящиков с письмами, есть еще просто-напросто женское сердце. Но ошибся. У вас вместо сердца — одни ящики. (Поворачивается и выходит.)
Крылова (одна, ошеломленно). Как он сказал? Одни ящики!
Входит Катя.
Катя. Я поссорилась с Санниковым! Совсем. Окончательно.
Крылова. А когда будешь мириться?
Катя. Никогда! Вы не шутите. Это серьезно. Вы знаете, Санников раньше говорил мне, что поедет в Верхнереченск смотреть новую театральную постановку. Оказывается, ничего подобного! Он едет туда специально, чтобы собрать там какие-то еще материалы против Твердохлебова! Он сам мне только что признался. Он мне сказал, что Черданский очень доволен, он только что получил письмо из Обнорска, что Твердохлебова уже освобождают от заведования кафедрой и скоро будут разбирать его дело в партийном порядке. И еще Черданский хвалил Широкова, ставил в пример: вот, говорит, молодец Широков, с двух слов, сразу согласился поехать в Обнорск — значит, дело будет в шляпе! Я едва удержалась, пока все выслушала!
Крылова сидит молча, неподвижно, как потерянная.
Вера Ивановна!
Крылова. Что?
Катя. Я ему сказала, что теперь — все! Пусть он с этого дня обо мне забудет! Конечно, я его любила… (Вдруг всхлипнув.) Даже и сейчас. (Снова овладев собой, горячо.) Но ведь нельзя же быть с человеком, когда не уважаешь его!
Крылова (встав, ровным, глухим голосом, думая о своем). Нельзя — это верно!
Занавес
Действие третье
Картина четвертая
Кабинет Дорохова. Большая комната. Письменный стол. В стороне, отдельно стол для заседаний. Хотя окна открыты, в комнате накурено. На столе следы заседания — пепельницы с окурками, пачки бумаги, карандаши. У краешка стола один в задумчивости сидит Черданский. Преувеличенно тихо входит Тамара Филипповна.
Черданский (оборачивается). Принесли?
Тамара Филипповна. Да. (Передает ему папку.)
Черданский просматривает содержимое папки. Тем временем Тамара Филипповна что-то шепчет ему на ухо.
Черданский (раздраженно). Вы что, хотите, чтобы никто не слышал, или чтобы я не слышал? Никого нет, говорите громко.
Тамара Филипповна. Вам звонит Илларион Алексеевич. Я сказала, что вы заняты, но он сказал, чтобы я сказала вам, что у него творческие разногласия с Александрой Викторовной, что она ставит какую-то пьесу, которую он не хочет ставить, и что он ждет у телефона, потому что ему нужно непременно сегодня же посоветоваться с вами.
Черданский. Пусть лучше раз в жизни посоветуется с собственными артистами. Ну его к черту!
Тамара Филипповна (возмущенно). Иллариона Алексеевича?!
Черданский. Вот именно. Идите! Дайте хоть с мыслями собраться. Ну, что еще?
Тамара Филипповна. Только что приехал Широков.
Черданский (вскочив). С этого бы и начинали. Когда вы наконец ума наберетесь! (Стучит себе по лбу.)
Тамара Филипповна (вдруг с рыданием в голосе). Я все-таки женщина…
Черданский. Да ну?
Тамара Филипповна. А вы… Я вам давно хочу сказать. Вы не джентльмен. Вы — хам. Вы меня всегда унижаете… Я уйду от вас. Я лучше в уборщицы пойду, чем…
Черданский (прервав ее). Ну и скатертью дорога!
Тамара Филипповна уходит в слезах.
Тоже мне — леди! Нашла время…
Входит Широков.
Широков. Здравствуй, Николай Борисович!
Черданский. Разбирают твердохлебовское дело, а его нет! От Андрюшина два письма пришло, а от тебя — ни звука. Почему не ответил на мою телеграмму?
Широков. А я не получал, я сам приехал.
Черданский. Как так? Ну, ладно, некогда. Перерыв уже кончается. Я тебе быстренько изложу ситуацию, чтобы ты мог говорить с учетом. Дело повернулось круто. В обкоме поручили Дорохову заново разобрать дело с участием членов партбюро и сегодня же доложить о результатах. Он в душе колеблется — я с ним вчера говорил, — на него жмут, но признавать ошибку ему неохота. Так что, если ты привез еще что-нибудь внушительное в нашу пользу, он будет только рад. Еще все может повернуться…
Входят Дорохов и Акопов.
Дорохов (заметив Широкова, радостно). Привет, товарищ Широков! Прибыл все-таки, прервал отпуск!
Широков. Разрешите присутствовать?
Дорохов. Да уж теперь, раз приехал, не отпустим. Послушаем, что новенького привез! (Акопову.) Ну, что ж, продолжим?
Входят Брыкин, Санников, Катя.
Ну, кто там еще?
Последней входит Крылова. Неожиданно увидев Широкова, она вздрагивает, но, сдержавшись, молча садится напротив него за стол.
Продолжаем. Санников и Черданский ответили на все вопросы. Кто хочет высказаться?
Черданский. Я ответил на все вопросы, но позвольте мне сказать несколько слов в заключение.
Дорохов. Говорите.
Черданский. Пока я отвечал на вопросы, которые — главным образом, у товарища Брыкина — клонились к тому, чтобы прижать меня к стенке и доказать, что я заведомо подвел газету, я много передумал и скажу прямо: конечно, этот фельетон надо было писать не так — это ошибка Широкова. И моя — тоже. Конечно, часть фактов не проверена и изложена неточно. Конечно, Широков и я излишне понадеялись на свое чутье газетчиков, которое, как вы знаете, меня редко подводит. Но если говорить о том, как мы, получив сигналы, расследовали этот фельетон, — тут моя совесть чиста. Я выкопал все, чтобы подтвердить нашу точку зрения, чтобы мы в конечном счете
