Доброе имя - Константин Михайлович Симонов
Крылова. Пожалуйста.
Трапезникова (закурив). Вы много моложе меня и, наверное, еще не знаете, что такое горе.
Крылова. Когда мне было девятнадцать лет и я ждала ребенка, у меня убили мужа. У меня в один год погиб на фронте отец и умерла мать. Это нелепо — считаться несчастьями, но я просто хотела сказать вам, что возраст тут ни при чем.
Трапезникова. Простите меня. Тем более, что я совсем о другом горе, которого у вас не было и не будет. Вы видели меня на сцене?
Крылова. Конечно.
Трапезникова. И вам иногда казалось, что я хорошо играю?
Крылова. Да…
Трапезникова. Вы искренно сказали «да», но удержались, чтобы не сказать «но». Я договорю за вас: хорошо, но поздно. Поздно играть и Ларису, и Катерину, и Негину, и может быть, даже Анну Каренину. Настолько поздно, что иногда можно только догадаться, как это было хорошо когда-то… Так, да? Да, так, и это горе, потому что я всю жизнь, сколько себя помню, играла героинь и никого другого. У меня нет божьего дара играть комических старух. Я — героиня, и я состарилась. Понимаете?
Крылова. Понимаю.
Трапезникова. А я вот слишком долго не понимала. Какие мучительные премьеры были последние годы! Каждый раз чувствовать, что ты стара для этой роли, слышать обрывки фраз: «А играет все-таки хорошо», и снова требовать себе следующую молодую роль, и снова сидеть на репетициях, думая, как подтянуть морщины. (Усмехнувшись.) Вы даже не знаете, как трудно выговорить актрисе — такое! Но я вам говорю все. Я начала терять уважение к себе и видела, как его теряют другие и глядят мне в глаза, молчаливо спрашивая, когда же она поймет? И вот я поняла. Я не хочу брать чужого только потому, что мой муж руководит театром. Я не хочу, чтобы молодые глаза смотрели на меня с ненавистью. Я хочу жить в молодых ролях, которые я помогу создать молодым. И чтобы роли, которые я еще могу играть, мне подсказали честные молодые голоса: «Вы можете сыграть это. Можете и должны!» Я хочу жить в театре, окруженная любовью, а не шипеньем, жить с седыми волосами и без краденого счастья. (После молчания.) У вас лежит это письмо. Я начинаю репетиции завтра. Я знаю, что после недели работы вся молодежь театра поверит мне так же, как верите мне сейчас вы. Да?
Крылова (после молчания). Да.
Трапезникова. Но до этого… Мне было бы по-человечески очень горько, если бы до этого я открыла газету и увидела бы там письмо, которое они еще не успели взять обратно…
Крылова. Что же сделать? А?
Трапезникова. Не знаю. То, что вам подскажет сердце. До свидания.
Трапезникова уходит. Несколько секунд Крылова одна, потом входит Акопов.
Акопов. Я собрался раньше времени домой и подумал, что, может быть, составлю вам компанию.
Крылова (горячо). Константин Акопович, почему же вы — секретарь партбюро — и вдруг не были?
Акопов. Редактор как раз перед этим срочно заставил меня сдавать целую полосу о железнодорожниках, а когда я выразил желание все же присутствовать, заявил, что он пока разбирает это дело в чисто административном порядке.
Крылова. И вы смирились?
Акопов (спокойно). Почему смирился? Если сегодня дело решено бюрократически, — завтра найдем способ разобрать его по-партийному.
Крылова. Я вам еще в понедельник подала заявление и просила на партбюро поставить!
Акопов. Вы же знаете, я человек медлительный, тугодум…
Крылова. Ах, Константин Акопович, не до шуток мне!
Акопов. И мне тоже. В тот понедельник поставим. Надо все взвесить, изучить… Тем более, если вам кажется, что дело нечистое!
Крылова (с волнением). Вот именно — нечистое! Скажите вы, ради бога, это Широкову! Может быть, он хоть вас послушает! Скажите ему, пока не поздно!
Акопов (озадаченно). Хорошо…
Крылова. Ничего хорошего! Он не хочет, он боится это понять! Трус! (Сквозь слезы.) Извините, Константин Акопович, я не могу сейчас спокойно говорить, до свидания. Передайте привет Анне Аветиковне. (Поворачивается к окну.)
Акопов. Вот чего не умею, того не умею, — когда слезы… Учусь, учусь — все равно не умею… (Покачав головой, выходит.)
Крылова стоит у окна. Входит Катя.
Крылова (глухо, не поворачиваясь от окна). Найди адреса этих актеров, Казакова и Фисенко, которые написали письмо о театре…
Катя (подходя к ящикам с картотекой). Сейчас!
Крылова. Сходи с утра к ним и скажи, чтобы они завтра же пришли ко мне в любое время. По-моему, там, напротив, тебя уже давно ждут. (Идет к своему столу, открывает блокнот и начинает сосредоточенно, решительно писать.)
Катя (выглянув в окно, смущенно). Он просил, чтобы мы сегодня наконец выяснили с ним отношения. (Надевает берет, запирает стол на ключ.) До свидания, Вера Ивановна. (В дверях.) Я ничего вам больше не скажу, вы только, пожалуйста, знайте, что я вас очень люблю. (Выходит.)
Крылова одна продолжает писать. Входит Брыкин.
Брыкин. А я редактора ищу, сказали, что он к вам пошел. Простите… (Хочет уйти.)
Крылова. Петр Петрович, не знаю, правильно или неправильно, но я вот сижу и пишу письмо в обком. Прошу принять меня.
Брыкин (садясь). О чем письмо, если не секрет?
Крылова. О том, как у нас в редакции необъективно разбирали дело Твердохлебова. И пишу, что в этом виноваты Черданский, Широков и редактор. И что Акопов разбор моего заявления на следующее бюро перенес… И вы тоже самоустранились при разборе дела!
Брыкин. Ну, что ж, в обкоме разберут. Хотя насчет моего самоустранения — формулировка довольно злая. Вроде того, что убоялся редактора и почел за благо — в кусты! Не устраняюсь я, Вера Ивановна, а просто вернулся из командировки и сразу закрутился в текучке. Черданский без меня на радостях занялся мыльными пузырями, а редактор наблюдал за газетой, как он выражается, в общих чертах…
Крылова. Скажите, Петр Петрович, до каких пор редактор будет руководить в общих чертах, а вы будете везти в газете весь воз?
Брыкин. Вопрос серьезный, но поставлен не с того конца. Дело не в том, чтобы я делал меньше, а в том, чтобы он делал больше!
Крылова. А вы хоть раз говорили с ним?
Брыкин. А вы как думаете, почему он на меня таким волком смотрит? (Помолчав.) Вот я вам сказал, что не
