Доброе имя - Константин Михайлович Симонов
Брыкин. Правым надо быть, а не оказываться!
Черданский (не обращая внимания). А нашу точку зрения требовалось подтвердить ради престижа газеты.
Брыкин. Если бы она была верной! А неверную точку зрения требовалось защитить ради вашего престижа.
Черданский. А я не отделяю своего престижа от престижа газеты.
Брыкин. Напрасно!
Дорохов. Брыкин, не мешай человеку говорить!
Черданский. Теперь насчет фактов. Я считаю, что в общих чертах, не говоря о деталях, мы ухватились за правильное звено. Вот передо мной, я только что получил (открывает папку, принесенную ему Тамарой Филипповной), отклик директора института. Разрешите прочитать?
Дорохов. Читай.
Черданский. «Дирекция института считает, что в фельетоне „Склочник“ по отношению к доценту К. И. Твердохлебову употреблены некоторые грубые и неточные формулировки, но одновременно признает, что в фельетоне содержится правильный сигнал об имеющихся среди работников института нездоровых элементах склоки. Дирекция института примет меры к ликвидации подобных явлений». (Отрываясь от письма.) А дальше — подтверждение того, о чем я уже говорил здесь на основании ранее полученных писем. (Читает.) «Доцент К. И. Твердохлебов освобожден от заведования кафедрой в связи с перегрузкой».
Брыкин. Вы говорили, что освобожден за склоку.
Черданский. Видимо, в последний момент решили смягчить формулировку. Академические нравы. Не в этом суть.
Брыкин. Боюсь, что суть как раз в этом.
Черданский. Бояться никому не возбраняется, товарищ Брыкин. Только в панику впадать не надо. (Продолжает.) Так что, как мы видим, сигнал наш в общих чертах был верен, несмотря на некоторые допущенные Широковым неточности. Верно ли будет, в особенности после такого письма директора института, писать опровержение и признавать ошибки в деталях? Нет, потому что это будет прецедент! Каждый склочник, которого мы когда-либо покритиковали, поднимет голову и пойдет с опровержением. А в институте, вместо создания здоровой обстановки, как обещает дирекция, будет полное недоумение: кто же прав и кто виноват, — в то время как, повторяю, в общих чертах правы мы, газета! Я думаю, это подтвердит и Широков, который не пожалел своего отпуска, чтобы поехать в Обнорск и на месте увидеть, что собой представляет Твердохлебов и вся эта история.
Дорохов. Что ж, товарищ Широков, послушаем вас!
Широков (встает, оглядывает всех, несколько секунд растерянно молчит, как человек, не привыкший выступать на собраниях, потом смущенно улыбается). Честное слово, не знаю, с чего и начать… Хотел написать, да не успел.
Черданский. С главного начинай — с Твердохлебова.
Широков. С главного? В общем-то, если по порядку, то я прежде не с ним, а с Андрюшиным познакомился и с директором института. Ну, да ладно. Если с Твердохлебова начинать, то о них — потом. Время, конечно, оказалось самое неудачное: лето — в институте почти никого не было. Твердохлебова тоже не было: он со студентами в тайгу на практику уехал. Как раз из-за этой практики у них там и последний скандал вышел. Но это — тоже потом. Я ведь, главным образом, поехал посмотреть, что за человек — Твердохлебов…
Брыкин (перебивая). Василий Степанович, может, поближе к делу? А?
Дорохов. Брыкин, не сбивай человека!
Широков. В общем, я тоже в тайгу полетел. И нашел там Твердохлебова. Принял он меня после моего фельетона, мягко говоря, неважно, чуть не в кулаки… (Вдруг, подняв голову, восхищенно.) Замечательный мужик! Ну просто замечательный мужик!
Дорохов (обманутый в своих ожиданиях, раздраженно). Однако быстро же вы меняете свои позиции!
Широков. Да какие же позиции, Антон Андреевич? Просто глупость была, а не позиция. Самая настоящая глупость. И даже подлость. Я так ему прямо и сказал от имени газеты, что вышла подлость и мы виноваты перед ним.
Черданский. А ты бы от лица газеты не торопился говорить! На это тебя никто не уполномочил!
Дорохов. Вот именно.
Широков (Дорохову). Что касается газеты, если поторопился — прошу извинить. Это вам решать! Но что касается меня, то я своих слов обратно не возьму! Мне одного дня довольно было, чтобы увидеть, как к этому человеку студенты относятся, как они готовы за него в огонь и в воду! А я целых две недели, до конца практики с ними прожил. Меня теперь никто не собьет! Никакие Андрюшины! Ну до чего же мелкое насекомое, просто в микроскоп рассматривать надо. А ведь жалит! А директор — тоже хорош! Может, в других делах и не вовсе дрянь, но до того ласку любит, что если его подлец приласкает, он подлецу памятник поставит. А если ему хороший человек нагрубит, он хорошего человека живьем утопит! (С увлечением.) Ведь дело-то началось из-за чего? Твердохлебов — человек грубоватый, характер тяжелый, слова у него, как булыжники, особенно, если дело до принципа доходит. Но зато — ученый! И душа-человек! Директору прямо на ученом совете заявил: были вы когда-то ученым — были да прокисли, пора старые лавры на суп отдать и садиться новые труды писать. А Андрюшина просто бездарностью назвал, — что и есть святая правда! Ну, они, конечно, ему этого не простили, — и заварилась каша. Придрались к тому, что он через их голову студентов не на «подножный корм», где поудобнее, а на настоящую практику в тайгу с собой взял. Обрадовались, что далеко уехал, и пошли строчить! А тут и автор для фельетона как раз нашелся. (С яростью стукнув себя по лбу.) Дурак!
Дорохов. Уж что-то больно вы распинаетесь! Если рассчитываете на поблажку, так расчет напрасный.
Широков. Что я не подлец, доказывать вам не буду. Разрешите закончить?
Дорохов. Заканчивайте.
Широков (махнув рукой). А, собственно, что заканчивать? Стыдно… Урок на всю жизнь! А за то, что газету подвел, — заслуживаю любого наказания. Оправданий нет. (Садится.)
Дорохов. Кто хочет высказаться?
Брыкин. Разрешите мне.
Дорохов. Пожалуйста.
Брыкин. Я внимательно изучил все документы, а также связался с райкомом партии Обнорска — с чего и стоило бы начать работу над фельетоном товарищам Черданскому и Широкову. (Поворачивается к Дорохову.) И уж, во всяком случае, проверку его, товарищ Дорохов. Опытный клеветник принес в редакцию две папки, казалось бы, архиубедительных материалов против ставшего ему поперек дороги честного человека. А редакция в лице Черданского и Широкова решила пойти навстречу клеветнику. У Черданского, видите ли, как он тут нам объяснял, не хватало острых «материальчиков»!.. А Широков беспринципно согласился писать фельетон, не проверив обстоятельств дела. Таков первый этап. За ним наступает второй — самый позорный. Приходят протестующие письма: одно, второе, третье. Вы тут ссылались на свое чутье газетчика, товарищ Черданский. Чутья у вас достаточно. А вот совести — не хватило! И вы, чтобы поставить на своем,
