Триптих - Макс Фриш
Она гасит сигарету о мрамор и снова достает губную помаду из сумочки, красит себе губы, поглядывая на этот раз в маленькое зеркальце, снова слышен одинокий автобус, затем тишина.
Вероятно, ты слышала, что я ее однажды встретил, твою Мари-Луиз. На вечеринке. Стояли в очереди за закусками, и, очевидно, я поинтересовался, как поживает Франсина, — иначе бы мне не довелось услышать это: «Вы никогда никого не любили, Роже, и вы точно так же никогда никого не полюбите». Я понял, что это твой приговор, и ушел.
Она двигает губами, равномерно размазывая помаду.
Ты бы и сегодня так сказала?
Она прячет губную помаду.
О твоей жизни после нашей разлуки в ту ночь я почти ничего не знаю. Ты осталась в Париже. Я сдержал свое обещание, я тебя не искал, пока ты была жива…
Слышен шум одинокой машины.
Франсина. Это могло быть такси. (Встает.) Роже, уже два часа, и в последнюю ночь мы тоже почти не сомкнули глаз, будем благоразумны, Роже. (Смотрит на часы.) Половина третьего.
Он остается сидеть, рассматривает ее.
Роже. Разве ты носила этот костюм?
Снова одинокий автобус, затем тишина.
Когда я услыхал о твоей операции, о первой — никто не знал, что с Франсиной Кора я знаком, и рассказ был без прикрас — я написал тебе, но письмо не отправил. Не решился, Франсина. Потом, полгода спустя, когда заговорили об облучении… Я полетел в Париж, но там в Орли я знал: монахиня в белом скажет, что мой визит нежелателен. (Кладет сигарету в рот.) Я знал, Франсина умрет. (Снова вынимает сигарету изо рта.) Скажи что-нибудь, Франсина.
Тишина.
Впрочем, я снова живу один. Мальчик бывает у меня раз в месяц, раз в году — две недели подряд. А Энн живет с мужем. Может быть, она даже слышала от меня, что было сказано обо мне в очереди за закусками: ты никогда никого не любил… Такое изречение все равно что каинова печать. (Щелкает зажигалкой и снова ее гасит.) Я думаю, мои письма ты сожгла. Надеюсь, они не лежат у мадам Тэйер… Твои, Франсина, я не сжег, но никогда и не перечитывал. Не смог бы преодолеть страха. Тирады как из Песни песней, но они больше ничего не значат. Я их спрятал в шкатулку, твои письма, а шкатулку опечатал сургучом, как положено: свеча и печатный лак, затем капля на шнурок, палец в горячий лак, отпечаток пальца как печать. (Зажигает сигарету.) Ты была уже не студенткой, когда избавилась… не захотела иметь ребенка, а мне тогда стукнуло сорок. Я не настаивал на этом, нет, не настаивал. Когда мы ездили в Женеву, я спрашивал тебя еще два или три раза. Ты не заметила, что твоя решительность меня испугала. Я этого тоже не показал, наоборот, сделал вид, что очень хорошо тебя понимаю. Быть может, это тебя оскорбило, мое мужское понимание. Мы были одни в купе, ты натянула на лицо свое пальто. Но некоторое время мы еще были влюблены друг в друга…
Слышна сирена «скорой помощи», ее вой приближается, но не слишком близко, затем исчезает.
О том, что нас давно уже разделяло, мы в эту ночь не говорили. Ни слова. Ни единого. Как какая-нибудь парочка.
Она снова садится на скамейку, держа сумочку под рукой, готовая отправиться в дорогу.
О чем мы говорили до трех часов ночи?
Снова одинокий автобус, затем тишина.
Однажды во сне ты чертила или рисовала. Листок за листком. Я не мог видеть, что ты там чертишь да чертишь. Я только вижу: листок за листком, тебе так весело, взрослая женщина, но прилежна и серьезна, как дитя, и при этом тебе так весело. Мое присутствие тебе не мешало. Потом я попросил у тебя один из листков, ты не сказала «да», но разрешила мне выбрать — на этом месте я проснулся. Включил свет и просиял от счастья, я был убежден, что получу от тебя листок. Знак. Искал на ковре, на столе, в карманах пиджака — конечно, ничего я не нашел. (Достает листок из кармана пиджака.) Это я сам нацарапал. (Медленно разрывает листок бумаги на части.) Твое молчание, Франсина, — я понимал твое молчание, пока ты была жива.
Появляется Жандарм точно так, как уже было однажды.
Франсина. Nous attentions le matin, monsieur.
Жандарм отдает честь и идет дальше.
Роже. С покойниками разговаривать нельзя!
Она прячет газету в сумочку.
Франсина. Не надо меня провожать, Роже. Я знаю, прямо, потом направо через ворота, и прямо, и через другие ворота, и прямо через мост — я найду дорогу.
Роже (он раздавливает ногой сигарету). Когда я получил извещение, печатный бланк, между прочим, текст во вкусе твоей семьи — до тех пор все-таки могло быть, что еще раз встретимся. Случайно. Ты не искала свидания, я знаю, Франсина, а я не осмеливался, и внезапно иллюзия, что мы могли бы увидеться снова, рассеялась. (Встает.) Но я тебя проводил!
Она не двигается с места.
Франсина. У нас тоже была прекрасная пора, Роже, великая пора. Я верила: мы вдвоем, ты и я, мы все переосмыслим. Все. И это должно получиться: чета, которая воспринимает себя как Первая Чета, как Изобретение Четы. Мы! И мир может расшибиться о наше высокомерие, но нам он не может причинить зла. Мы познали милость. Так я верила. Мы знали, что тут не существует собственности. И это было как пароль, Роже. Мы только никому не могли сообщить, что мы Роже и Франсина, переосмысливаем мир, включая его великих мертвецов. О, наши споры-оргии, Роже! И я была уверена: мы любим больше, чем друг друга, ты меня, а я тебя, это все заменимо. Разве ты не говорил? То, что незаменимо, вот что свело нас вместе. Другие — только мужчина и женщина, так мы считали, мы ведь тоже мужчина и женщина, но и сверх того: в награду так сказать. И ты знаешь, Роже, наше отчаяние, в то время, никогда не было пошлым, иногда преувеличенным, но пошлым — нет, мы могли сказать друг другу совершенно ужасные вещи — чего сегодня уже не можем… Мы тогда сняли большую квартиру. Сделали глупость, Роже, раз я и раз ты и мы оба вместе, но я тогда верила: ты можешь переосмыслить, я могу переосмыслить. Мы не были мертвецами, Роже, вот уж нет! — как сейчас.
Он молча смотрит на нее, как на человека, который не понимает,
