Триптих - Макс Фриш
Она достает себе сигарету.
Сегодня перед обедом, сразу после моего приезда, я встретил мадам Тэйер или как там ее зовут, твою подругу. Ее просто не узнать, сущее привидение. Что я тут делаю в Париже? И так она на меня при этом посмотрела! Как будто Париж для меня вечно запретная зона! (Подает ей зажигалку, она прикуривает.) Мой отец… не знаю, во что он верил на протяжении восьмидесяти лет… он не был мистиком, видит Бог, но всегда знал, что на сей счет скажет моя мать-покойница. Когда он продал дом, покойница это, несомненно, благословила. Ей незачем было знать, что он запутался в грязном деле, она была женщина благоразумная и всегда принимала сторону отца. Удобная покойница. И когда мы, сыновья, не соглашались с ним, она его оправдывала. Он был алкоголик. И наверняка она, покойница, даже читала газету, его газету, разумеется. Длинноволосые, которых она уже не застала, для него были нож острый. Когда он изменил свои политические взгляды, потому что они стали невыгодными, и вышел из партии, она, покойница, вышла тоже. Без сомнения. Я презирал его, мне было противно его обращение с покойницей…
Она курит и молчит.
Скамья была эта самая, я уверен. Единственная под дуговой лампой. Мы не хотели сидеть в темноте… Год спустя я женился. Ты никогда не видела Энн. Я познакомился с ней в Техасе, и у нас был ребенок, может быть, ты об этом слышала. Сейчас мальчик ходит в школу.
Она курит и молчит.
Расскажи что-нибудь о себе, Франсина!
Мимо проходит Молодая пара, на которую Роже и Франсина не обращают внимания; она молча курит, он смотрит на нее.
Вероятно, после разлуки мы делали одно и то тоже, ты оправдывала себя, я — себя, остальное — обида. Это меньше обременяет память, чем раскаяние. Твоя история с Роже, моя история с Франсиной, быть может, они даже по величине различны, только в датах совпадают…
Молчание; слышно оживленное движение, тишина, шум слабого движения.
Если б Энн сейчас шла по этой аллее, она бы удивилась, что я с тобой разговариваю. Вначале она ревновала, потому что я всегда оправдывался перед Франсиной, нередко часами. И возражаю не ей, так она считала, а тебе. Это было нелегко для Энн. Я понял потом. Хотя я никогда больше не упоминал твоего имени — она все равно ощущает твое присутствие… Энн — фотограф… Она на четыре года моложе тебя, то есть: была моложе — теперь Энн уже несколько старше тебя. Странно все это.
Прохожие идут мимо в разных направлениях.
Впрочем, видел я тебя еще один раз. Примерно как сейчас. Вряд ли я ошибся. Ты стояла на другом эскалаторе, это было в Берлине, на станции метро «Цоо», утром. Я прав? Я спускался вниз, ты одна, смотрела перед собой, не очень веселая, но и не грустная. Ты задумалась. И, по-моему, я правильно сделал, что не окликнул тебя тогда: Франсина!
Она гасит сигарету о мрамор.
Или, может быть, ты меня узнала? (Пауза.) Я никогда не бывал у тебя на могиле.
Появляется Продавец газет.
Продавец. «Le Monde»!
Франсина покупает газету, не по-быстрому, так как нужна мелочь и, вероятно, ей трудно без очков распознать иностранные монеты.
Наконец она находит нужную монету, и Продавец газет идет дальше.
Роже. Ты купила газету… да… чтоб почитать что-нибудь, когда мы расстанемся и ты останешься в номере одна.
Она надевает очки.
Почему мы расстались?
Она пробегает глазами заголовки первой полосы.
Вьетнам… Ты раньше меня поняла, чем все это кончится, но конца уже не застала. История признала твою правоту. Когда я сегодня читаю о Чили, я наперед знаю, что думает об этом Франсина.
Она листает газету.
Эрнст Блох тоже умер…
Она кладет газету на скамью.
Будущее принадлежит страху.
Пауза.
Франсина. Пойдем?
Он не двигается.
Роже. Позже я слышал версию — от других людей, — и другие не выдумывают, такое могло родиться только в твоей голове: будто бы я на протяжении трех лет шантажировал Франсину угрозой самоубийства!
Он засовывает в рот следующую сигарету.
Франсина, разве я тебя шантажировал?
Он щелкает зажигалкой и снова вынимает сигарету изо рта, прежде чем ее закурить.
Быть может, ты рылась в моих ящиках, я не знаю, но пистолета ты не нашла. У меня его не было. Достаточно было прыгнуть с нашего балкона. Только я никогда не угрожал подобной чепухой. Я ходил в Доломитовые горы, это правда, но не затем, чтобы угрожать, по-моему. Что еще? А однажды после праздника, когда все напились, я пытался, как скалолаз, вскарабкаться по фасаду… (Пытается рассмеяться.) Это что, шантаж?
Он отбрасывает свою сигарету.
По-моему, это подлость, когда ты, Франсина, стала рассказывать это как нашу историю — будто я три года шантажировал тебя угрозой самоубийства.
Она достает сигарету одновременно со своей зажигалкой, так что он может видеть лишь, как она закуривает.
Так ты курила. А то вдруг мы начинаем мерзнуть. Позднее приходит жандарм и удивляется, почему мы не идем спать. Я никогда не забуду, как ты говорила: «Nous attentions le matin, monsieur»[17] — и как он приложил руку к козырьку. И потом, когда всякое движение на улице замирает, мы слышим вой сирены «скорой» вдалеке…
По-прежнему каждые пятьдесят секунд слышен шум транспорта: не слабее, но короче, так что тишины прибавляется; иногда слышен один только автобус.
Скажи что-нибудь, Франсина!
Она молча курит.
Некоторое время — после твоей смерти — я пытался осознать свою вину. Я сделал тебя своей судьей, чтобы ты заговорила. Но ты не слушаешь, когда я исповедуюсь, и смотришь на меня так, будто я все равно ничего не пойму. Ты молчишь — или только повторяешь то, что сказала тогда на этой скамейке… Франсина, в следующем году мне будет пятьдесят, а тебе все время тридцать три.
Встает и не знает, зачем он встал: она сидит неподвижно; он стоит, засунув руки в карманы пиджака.
Нам не надо было быть вместе. (Смотрит на нее.) Знаешь, о чем я иногда думал? Франсина любит свою любовь. И это не имеет ни малейшего
