Безумие Гёльдерлина. Жизнь, поделенная надвое - Джорджо Агамбен

июня полиция выписывает ему разрешение на пересечение границы. В конце июня или же в первых числах июля в доме Фридриха Маттиссона в Штутгарте появляется незнакомец, «бледный, как покойник, изможденный, с дикими и запавшими глазами, с отросшими волосами и бородой, одетый как нищий», и «безжизненным голосом» произносит всего одно слово: «Гёльдерлин». Чуть позже он добирается до отчего дома в Нюртингене; в биографии, написанной приблизительно через сорок лет после этих событий, его состояние описано следующим образом: «У него был смятенный вид, он порывисто жестикулировал, находился в состоянии самого отчаянного безумия (verzweifeltsten Irrsinn), а одежда его своим видом подтверждала заверения в том, что по дороге его обокрали».

Рис. 3. Башня на реке Неккар, репродукция фотографии 1868 г.

В 1861 году писатель Мориц Хартманн опубликовал в «иллюстрированном журнале для всей семьи» под названием «Фрейя» рассказ, озаглавленный «Предположение» (Vermutung). По словам автора, то, о чем там говорилось, поведала ему некая весьма неопределенная Мадам де С***и, когда он гостил у нее в замке Блуа. За сорок лет до этого, в начале столетия, когда этой даме было четырнадцать или пятнадцать лет, она (о чем якобы прекрасно помнила) видела с балкона «мужчину, который, казалось, бесплодно бродил по полям, как будто ничего не ища и не преследуя никакой цели. Он часто возвращался на одно и то же место и не замечал этого. В тот день, в полдень, мне случилось встретиться с ним, но он был настолько погружен в свои мысли, что обошел меня, даже не заметив. А когда он спустя несколько минут после очередного разворота снова оказался передо мной, то неотрывно смотрел куда-то вдаль и во взгляде его читалась невыразимая тоска. Меня, тогда еще неразумную девчушку, испугала эта встреча: я побежала в дом и спряталась позади своего отца. Впрочем, при виде этого чужестранца я преисполнилась сочувствия или чего-то в этом роде, чего не могла себе объяснить. Это не было сострадание, которое испытывают к бедному человеку или к тому, кто нуждается в помощи, хоть этот мужчина выглядел именно так: одежда до крайности неопрятная, грязная, порванная в нескольких местах. Сердце девочки затрепетало от жалости и участия, когда она заметила на его лице благородное и одновременно страдающее выражение; весь его облик был таков, будто сознание покинуло его, потерялось где-то вдали среди любимых им людей. Вечером я рассказала отцу о чужестранце, и он ответил мне, что это, должно быть, один из многих военнопленных или ссыльных, которым под честное слово разрешали беспрепятственно жить во французских провинциях на континенте».

Несколько дней спустя, говорится далее, девочка увидела, как мужчина бродит по парку рядом с большим искусственным водоемом, балюстраду вокруг которого украшали два десятка статуй – изображения греческих божеств. «Когда чужестранец увидел этих божеств, он, широко шагая, спешно и воодушевленно направился к ним. Он воздел вверх руки, как будто в знак преклонения перед ними, и с балкона мне послышалось, будто он произносил какие-то слова, сопровождавшие эти одухотворенные жесты». В другой раз, когда незнакомец беседовал с отцом, позволившим ему сколько угодно гулять по парку рядом со статуями, он с улыбкой воскликнул: «Боги не собственность людей, они принадлежат миру, и, когда они улыбаются нам, это мы принадлежим им!» Отец спросил его, грек ли он, но тот ответил: «Нет!» – и вздохнул: «Наоборот, я немец!» «Наоборот? – поинтересовался мой отец. – Немец – это то же, что и грек, только наоборот?» «Да, – резко бросил чужестранец и через пару мгновений продолжил: – Мы все – наоборот! Вы, французы, и ваши враги, англичане, тоже, мы все – греки наоборот!»

Описание, приводимое через несколько строк, прекрасно передает благородное и диковатое впечатление, которое облик чужестранца – так называет его Мадам на протяжении всего рассказа, – производил на нее: «Он был некрасив – казалось, он рано состарился, хотя ему вряд ли минуло тридцать лет; его взгляд пылал, но, впрочем, отличался мягкостью, рот – волевой и вместе с тем кроткий; ясно было, что его потрепанный наряд не соответствовал его положению и образованию. Я обрадовалась, когда отец пригласил его в дом вместе с нами. Он без особых церемоний принял приглашение и последовал за нами, при этом не прекращая говорить; он то и дело клал руку мне на голову – мне это одновременно нравилось и вызывало страх. Отца определенно заинтересовал этот человек, он хотел еще долго слушать его престранные речи; но, как только мы оказались в гостиной, родителя постигло разочарование. Чужестранец тут же направился к дивану, сказал: “Я устал” – и, пробормотав еще несколько непонятных слов, лег и мгновенно заснул. Мы с недоумением переглянулись. “Он сумасшедший?” воскликнула моя тетя, но отец покачал головой и ответил: “Он большой оригинал, немец”».

В последующие дни впечатление, что перед нами безумец, только крепло. «Все благо, которое мы способны помыслить, – утверждал чужестранец, рассуждая о бессмертии, – становится Гением, оно больше не покидает нас и незримо нас сопровождает всю жизнь в самом прекрасном облике… Эти ду´хи – то, из чего рождается наша душа или, если хотите, ее часть, и только на эту часть она бессмертна. Великие творцы в своих произведениях оставили нам образы своих Гениев, но это не сами Гении». Тетя спросила его, бессмертен ли он с этой точки зрения, и он порывисто выпалил: «Я? Тот, кто сидит перед вами? Нет! Я больше не способен помышлять о прекрасном. То Я, которым я был десять лет назад, – оно да, безусловно, бессмертно!» Когда отец обратился к нему, чтобы узнать, как его зовут, чужестранец ответил: «Это я скажу вам завтра. Поверьте, иногда мне сложно вспомнить свое имя».

В последнем эпизоде, когда его поведение приняло уже довольно пугающий характер, его заметили на прогулке – он шел медленно и чуть не потерялся в зарослях парка. «Один из работников сказал нам, что видел, как он сидел на скамейке. Поскольку он не появился спустя несколько часов, мой отец отправился искать его. В парке его не было. Отец объехал на лошади все окрестности. Чужестранец пропал – и мы больше не встречали его».

И тут автор сообщает рассказчице свое предположение: «Это всего лишь догадка… я думаю, вы тогда встретили одного невероятного, славного немецкого поэта, его звали Фридрих Гёльдерлин».

И хотя Норберт фон Хеллинграт приводит эту гипотезу в своем эссе, посвященном безумию Гёльдерлина, она вполне очевидно звучит как выдумка Хартманна, ведь в то время легенда о сумасшедшем поэте уже достаточно устоялась и могла заинтересовать читателей.

В таком случае клинический диагноз, преждевременно поставленный Кристофом Теодором Швабом,