Серафим Сабуров - Всегда солдат
- Тоже думаю бежать. Но сейчас, сами видите, в каком я положении… Дунь ветер - и упаду.
- Бежать-то в общем отсюда не так уж трудно, - будто не слыша меня продолжал свою мысль майор… - Охраняют нас плохо. Впрочем, кто может бежать? Все калеки. Да и холодно сейчас. Видимо, придется отложить побег до весны. К тому времени и ты окрепнешь. Решено?…
* * *
Томительно тянулись дни. С уходом врача Божко и медсестер мы оказались совсем отрезанными от внешнего мира. О том, что происходило за стенами анатомички и на фронте, судили только по обрывкам фраз гитлеровских охранников да по рассказам новичков, попадавших в лагерь. Так мы узнали, что фашисты разгромлены под Москвой, а под Севастополем захлебнулся еще один их «решающий» штурм.
Мы задыхались в парах формалина, мерзли на кафельном полу, страшно тощали. Все чаще по утрам среди пленных находили мертвых.
Мучило отсутствие курева. На папиросы шел сушеный конский навоз и прошлогодние листья. Такой «эрзац-табак» мы разыскивали во дворе, но вскоре и этого лишились: заметив, что раненые собирают листья, гитлеровцы сгребли их в кучу, облили бензином и подожгли.
За настоящую папироску люди отдавали обмундирование, на двое суток лишали себя порции «баланды» и мизерной пайки хлеба. На эти сцены торговли нельзя было смотреть без жалости, отвращения и гнева.
Однажды я сказал Виноградову, что как-то надо прекратить эту позорную торговлю, повлиять на людей, разбудить в них чувство собственного достоинства. Ведь безысходность - не оправдание, да и не она тут причина. Просто каждый, оказавшись предоставленным [36] самому себе, не чувствуя коллектива, перестал сдерживаться, дал волю низменным инстинктам.
Виноградов согласился и начал действовать. Как-то разыгралась такая сцена.
Один из раненых, крупный нескладный парень, зло сказал Виноградову:
- Ты тут не разводи пропаганду о достоинстве и чести. Не от хорошей жизни идем на это. Одному курево надо, а мне еда. Менял табак на еду и буду. Ясно?
- Ясно. Значит, ты без курева обходишься свободно. А твой товарищ, такой же пленный, последними крохами жертвует, чтобы получить щепотку табаку. Он и от недостатка курева мучается, и от голода страдает. Но тебе, выходит, наплевать.
- Осторожней на поворотах, дядя! Неровен час, и в кювет свалишься.
- Факт, наплевать! - поддержал Виноградова кто-то из раненых. - Одно слово - шкура!
- Ну, ты! - парень шагнул к раненому. Но Виноградов загородил дорогу. Глаза их встретились.
Страшно было смотреть в тот момент на обожженное лицо майора. Почуяв недоброе и догадавшись, что поддержки ему не ждать, парень отвел глаза и пробурчал:
- Ладно. Брань на вороту не виснет. А мое не трожь! Я не силком заставляю меняться.
90 километров
Мы жили надеждой на побег и потихоньку готовились к нему. Но неожиданно все рухнуло.
Мартовским солнечным днем, когда теплый соленый ветер, прорвавшийся в город с юга, кружил во дворе пыль, железные ворота распахнулись, пропуская фашистских автоматчиков. От недоброго предчувствия у меня сжалось сердце. Все, кто мог двигаться, замерли у окон. В коридорах загромыхали тяжелые шаги, раздались чужие слова команды.
Шаги приближались. Мы растерянно смотрели на дверь. Бум-бум-бум - бухали сапоги. Ближе, ближе, словно шла сама смерть. [37]
На пороге распахнутой двери появился гестаповец Карл.
- Рус свинья! Прочь! - пролаял он и указал рукой на улицу. - Шнель!
Быстро собрав свои немудреные пожитки, мы цепочкой потянулись во двор. Там раненых построили в шеренгу по четыре, окружили автоматчиками и вывели в город. Наверное, мы казались выходцами с того света. Об этом можно было догадаться по тому, с каким состраданием смотрели на нас встречавшиеся на улице жители, как настойчиво совали нам хлеб, табак, вареный картофель.
- Ничего, ребята. Мы еще поживем, - подбадривал раненых Виноградов. - Хуже, чем в той могиле, не будет. Моцион этот пойдет на пользу: ноги разомнем, свежим воздухом подышим и харчем обзаведемся. Шагай веселей, нечего нос вешать! Свои ведь смотрят. Так покажем, что мы солдаты, а не размазня. Ну-ка, Быков, покрепче подхвати под мышки нашего истребителя! Тверже шаг! Передай вперед, чтобы подтянулись.
- Подтянись! - пошло по рядам. - Подтянись!
Поняв, что кроется за этой командой, люди поднимали головы, расправляли плечи, старались казаться молодцами. И как-то так случилось, что постепенно большинство раненых втянулось в ритм движения, зашагало в ногу. Симферопольцы понимающе улыбались, и впервые за время плена появились улыбки на наших лицах. Это была недолгая, но красноречивая демонстрация мужества и веры.
Почуяв неладное, конвоиры насторожились.
- Не нравится, когда мы такие, - заметил Быков.
- Я думаю, больше не нравится им вот это, - сказал Виноградов и указал рукой на стену двухэтажного дома. - Читайте!
На стене здания висело объявление, набранное крупным шрифтом. Гитлеровское командование обещало вознаграждение в сто тысяч марок тому, кто выдаст руководителя крымских партизан Мокроусова.
Для нас сообщение о партизанах было радостной неожиданностью: мы ничего не слышали о них.
- Ну как! - легонько подтолкнул меня ликующий Виноградов. - Спереди и сзади бьют гадов! Видимо, [38] и под Симферополем действуют партизаны, если фрицы такие обращения вешают. Это нам на руку! Не удастся вырваться на Украину, подадимся к мокроусовцам.
- Бесполезно, - уныло отозвался Быков, - Пока будем разыскивать партизан, нас поймают… Нет! Надо ждать, когда вывезут на Украину. В Крыму рисковать не хочу. Видел, как оборачиваются здесь побеги. Вы что, забыли?
Нет, мы не забыли. Февральским утром конвоиры за ноги втащили в анатомичку неподвижное тело. Следом вошел гестаповец Карл. Мешая русские и немецкие слова, он прорычал, что этот солдат пытался бежать, но был пойман, и так будет с каждым.
На рассвете следующего дня раненый скончался. Освободив его голову от тряпья, мы в ужасе отпрянули. Лицо солдата было темно-синим, во рту не оказалось ни одного зуба, правое ухо, отсеченное чем-то острым, болталось на обрывке кожи…
- Побег из плена всегда и везде связан с риском, - твердо сказал Виноградов. - Если ты, Михаил, трусишь, я и Сабуров уйдем вдвоем. А вообще-то… я думал о тебе лучше.
Быков потупился…
Нас пригнали в тюрьму. Обычно само это слово действует угнетающе, психически подавляет. Для нас же тюрьма была избавлением от ада, в котором мы жили четыре месяца. Она показалась нам обетованной землей. Здесь было тепло, поддерживался порядок, и у каждого имелась койка… Только тот, кто месяцами валялся на холодном жестком полу, обдуваемый со всех сторон сквозняками, кому по ночам безжалостно наступали на ноги и руки, только тот может понять нашу радость.
В тюрьме мы пробыли до конца марта. К тому времени у меня открылся и правый глаз, совсем сошла опухоль, кожа приобрела нормальный цвет, перестали шататься зубы.
Через неделю разнесся слух, что скоро нас этапом погонят в Джанкой.
От Симферополя до Джанкоя девяносто километров. Выдержу ли я их?… [39]
На рассвете 30 марта 1942 года тронулись в путь, сопровождаемые конвоем из татар-добровольцев, вооруженных автоматами.
Этапным порядком в Джанкой перегоняли около трех тысяч военнопленных. Колонна, построенная по четыре, растянулась по всему городу. Несмотря на ранний час, многие жители вышли проводить нас. На ходу они опять совали нам свертки с едой. Конвоиры начали разгонять женщин, били их прикладами, толкали в грудь руками, но некоторые все же прорвались к колонне. Тогда грянули выстрелы, и толпа отхлынула на тротуар.
Пожилая женщина с очень бледным лицом пыталась и никак не могла передать пленным кусок хлеба. Она шла по краю тротуара и что-то быстро говорила конвоирам. Десятки людей смотрели на женщину. Взгляд ее печальных глаз лихорадочно метался по лицам пленных, а губы что-то беззвучно шептали. Своим скорбным видом она угнетала нас. Я не выдержал и крикнул:
- Бросьте хлеб и уходите!
Она остановилась как вкопанная, помедлила несколько секунд и бросила хлеб в колонну. Тотчас на него налетело несколько изголодавшихся пленных.
- Разойдись! - крикнул рыжеватый узкогрудый конвоир и направил на пленных автомат.
Люди поднялись с земли и заняли свое место в колонне. Лишь двое замешкались. Конвоир криво усмехнулся, опустил дуло автомата и нажал спусковой крючок. Прогремела короткая очередь и кусок хлеба оказался между двумя трупами. В колонне моментально прекратились разговоры, лишь шарканье тысяч ног о мостовую нарушало предрассветную тишину. Молчали и люди на тротуарах.
- Невеселое начало, - прозвучал над моим ухом голос Виноградова. - Надо смотреть в оба.
