Серафим Сабуров - Всегда солдат
- Невеселое начало, - прозвучал над моим ухом голос Виноградова. - Надо смотреть в оба.
Предчувствие не обмануло майора. Едва колонна вышла из города, как впереди, сзади, совсем рядом загремели новые автоматные очереди и одиночные выстрелы. Не предупреждая, конвоиры стреляли в каждого, кто хоть на секунду покидал колонну или останавливался. Убивали самым изуверским способом - в живот или в грудь. [40]
Километр сменялся километром, а привала все не было. Остановились только на тридцатом километре от Симферополя. Мучительно хотелось пить. Но нам запретили удаляться от шоссе. Изможденные люди попадали прямо на обочины и в кюветы.
Я лег на спину, неудобно подвернув ногу. Не было сил шевельнуться. Усталость вошла в каждую клетку, свинцом разлилась по жилам, придавила к земле. В тот момент даже угроза смерти не подняла бы меня.
После привала занял свое место в середине колонны. Справа от меня вместо Быкова оказался незнакомец. Одет он был весьма странно - меховые унты, серое в клетку пальто и шапка-ушанка. Из-под пальто виднелся воротник морского кителя. «Уж не наш ли брат, летчик?» - подумал я и вопросительно посмотрел на Виноградова.
- Свой, - ответил майор, - на привале познакомились. Николай Юрченко, командир торпедного катера.
Моряк энергично тряхнул мою руку и открыто посмотрел в глаза, как бы говоря: «Со мной можешь быть откровенным. Не подведу».
- Вы почему в таком странном наряде? - поинтересовался я.
- А что? - Николай улыбнулся всем лицом. - Мне нравится…
Колонна тронулась, майор и Юрченко подхватили меня под руки.
- Не нужно, - запротестовал я, - еще сам могу. Поберегите силы, когда мне станет совсем худо.
- Ладно, - согласился Виноградов. - Послушаем пока, как Юрченко здесь очутился. Надеюсь, не военная тайна?
- Как очутился? - переспросил Юрченко. - Обычно. Наткнулись на «мессера», ну и продырявил он наш катерок. Хорошо, суша близко. Выбросились на берег. Разошлись в разные стороны. Я подался в Евпаторию. Зашел в незнакомый дом. Только начал стягивать унты - ворвались полицаи. Ну, конечно - «Руки вверх!» Ладно, поднял. Отобрали оружие, повели в комендатуру. Сзади, слышу, шаги. Что такое? Обернулся - чешет вовсю за нами хозяин дома и на ходу пальто с себя стягивает. «Что, - крикнул ему, - [41] выкупить меня хочешь, батя? Не выйдет, я не так дешево стою». А он догнал нас и бросил пальто мне на руки. «Замерзнешь, - говорит, - в одном кителишке-то». Конвоиры оглядели подарок. Не понравился, видать, им материалишко, да и поношенное сильно. Видите сами… Шагаем дальше. А мимо колонна военнопленных. Гнали ее немцы. Я уже слышал, как татары-добровольцы обращаются с нами, особенно командирами, и, не раздумывая, бросился в самую гущу колонны. Надел на ходу пальто, сдернул с какого-то красноармейца шапку, свой шлем снял. Полицаи кинулись следом, но напоролись на грозное «Хальт!» Туда-сюда, затараторили, но немцы не понимают и тычут в грудь конвоиров дулами автоматов. Так и оказался здесь.
Жизнерадостный, подвижной, Юрченко занимал нас своими разговорами почти всю дорогу. Однако к концу пути и он приуныл, стал беспокойно оглядываться по сторонам, вслушиваться.
После каждого привала все больше пленных оставалось лежать на обочинах дороги. Конвоиры подходили к обессилевшим людям и в упор расстреливали их.
На последнем перегоне силы совсем оставили меня. Мысленно я уже распрощался с жизнью и ждал лишь момента, когда сами подогнутся ноги и рухну на землю. Ни воли, ни ненависти не хватало, чтобы заставить мышцы повиноваться. Почуяв неладное, Виноградов схватил меня под руку и велел то же сделать Юрченко.
- Бросьте, - прошептал я, - все равно мне не дойти, а себя погубите…
- Я тебе брошу, слюнтяй! - зло оборвал меня Виноградов. - Иди и не разговаривай. Ты пленный, но ты в строю. И я, как старший по званию, приказываю тебе. Все!
- Что с ним? - забеспокоились наши соседи.
- Давайте с вашим молодцом в самую середку, - посоветовал кто-то, - а то, неровен час, заметят конвоиры.
Нас оттеснили от края колонны в самую гущу пленных. Я бессильно повис на руках друзей. Иногда, [42] приоткрывая глаз, видел вместо Виноградова и Юрченко совсем незнакомые лица.
- Крепись, браток, - подбадривали меня.
Перед Джанкоем я малость ожил и смог уже идти самостоятельно.
- Ну, вот, - заметил Виноградов, - а ты концы собирался отдавать.
Вдали, в наступавших сумерках, показался город. Все заметно ободрились, и тут вдруг раздалась команда:
- Бегом!
Сперва мы ничего не поняли и продолжали идти обычным шагом.
- Бегом! Бегом! - пронеслось вдоль колонны.
В подтверждение приказа конвоиры начали стрелять в воздух. Впереди раздался учащенный топот сотен ног, ряды перед нами поредели, растянулись. Повинуясь инстинкту, задние тоже ускорили шаг, потом побежали. Виноградов и Юрченко, видимо на какое-то мгновение забыв обо мне, заскочили вперед. На секунду я оцепенел. От быстрой ходьбы кружилась голова, появилась тошнота. Боялся, что вот-вот свалюсь. Собрал все силы, побежал. Метров через пятьдесят нагнал Виноградова и Юрченко. Они поджидали меня. А конвоиры все торопили:
- Быстрее!
По обеим сторонам шоссе потянулись строения, опоясанные колючей проволокой. Мы пронеслись мимо них и вступили на улицы Джанкоя.
Разместили нас в разграбленной, полуразрушенной школе возле железнодорожной станции. Ряды наши после девяностокилометрового перехода заметно растаяли. Не берусь утверждать точно, сколько людей полегло на шоссе Симферополь - Джанкой от автоматных очередей, но слышал, что много. Одни говорили, будто расстреляно несколько сотен, другие утверждали, что погибла почти половина колонны…
- А нам здорово повезло, друзья, - заметил Виноградов, когда мы расположились на ночлег. - Смерть стерегла нас сегодня на каждом километре. Запомните этот день! [43]
В Херсонском лагере
Ночью советская авиация бомбила Джанкойский железнодорожный узел. От разрывов тяжелых бомб ухала земля и сотрясались стены школы. С потолков отваливалась и крошилась на лету побелка, оседая на лицах пленных тончайшей пудрой. Но усталость была настолько велика, что никто из нас не поднялся со своего жесткого ложа. Многие даже не проснулись.
Утром полицаи пытались поднять нас плетками. Однако и это средство не помогло. Так, не евши и не пивши, люди проспали весь следующий день и очнулись только к вечеру.
Первым пробудился Юрченко. Лежа, он свернул артельную цигарку, сделал несколько затяжек, а потом растолкал товарищей.
- Ну, вы курите, а я пошел на разведку.
- Знаем мы эту разведку, - отозвался Быков. - Возвращайся быстрее, а то окажешься без места.
Я последним отправился на улицу. В классной комнате, предназначенной для тридцати школьников, набилось сотни две взрослых людей. Теснота была страшная. Пробираясь обратно, я все время натыкался руками на лица. Вслед неслись ругань и проклятия.
- Да хватит вам, черти! - раздался вдруг зычный голос. - Ведь не нарочно человек…
- И правда,! - вступился за меня еще кто-то. - Этот дед вон какой путь с нами за один день отмахал, многие полегли, а он вытянул. Давай, дед, двигайся!
«Дед, - подумал я с горечью. - Хорошо же выгляжу в свои двадцать пять лет!» Потрогал бороду. За пять месяцев плена она сильно отросла. Ну, что же! Дед так дед. Звучит это не так уж плохо, а по-украински - дид: - и вовсе ласково.
С тех пор за мной так и утвердилось это прозвище.
В Джанкое мы пробыли недолго.
Гитлеровцы использовали пленных для погрузо-разгрузочных работ на железнодорожной станции. Там Юрченко удалось обменять свои тяжелые и уже ненужные унты на обычные армейские ботинки. В придачу ему дали немного табаку. Это был забористый «самосад». От одной затяжки прожигало все нутро… [44]
Джанкой часто бомбила советская авиация. Я заметил, что в большинстве случаев железнодорожную станцию навещали пикирующие бомбардировщики Пе-2, имевшие небольшой радиус действия. Значит, фронт проходил не так уж далеко от Джанкоя.
Появление наших самолетов было праздником для пленных. Услышав гул моторов, они бросали работу и, задрав головы, наблюдали за небом. Я не мог запрокидывать голову, так как немедленно терял сознание.
- А ты ляг на землю, - посоветовал как-то Юрченко.
Я послушался. В таком положении было даже удобнее наблюдать за бомбежкой. Эти недолгие минуты, когда все вокруг грохотало и стонало, являлись для меня какой-то отдушиной, Я забывал, что нахожусь в плену, что изувечен и еле таскаю ноги, что смерть стережет на каждом шагу. Чувствуя грозное дыхание фронта, я верил, что вырвусь из плена и сторицей воздам врагу за все унижения и муки.
* * *
