Олег Айрапетов - Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1917 год. Распад
При встрече с дивизией в Подгайцах 13 (26) мая 1917 г. Керенский в течение двадцати минут говорил о «мистической Свободе», которую получила Россия. Керенский нередко прибегал к простому демагогическому приему – заклинал защитить страну, революцию, землю и волю, и требовал, чтобы винтовку вручили и ему, чтобы он мог пойти вперед – победить или умереть. По очереди вместе с присутствовавшим на митинге Брусиловым Керенский размахивал красным знаменем, пытаясь встать выше генерала и махать энергичнее его. Речь прерывалась бешеными аплодисментами и заверениями толпы в 12 тыс. человек, что свободные люди свободной страны пойдут сражаться за Россию с радостью в сердце. По окончании речи солдаты отнесли Керенского на плечах в автомобиль10. Вслед за отъездом министра Георгиевские кавалеры 3-го Кавказского армейского корпуса «по единодушному желанию всех чинов корпуса» присудили «первому гражданину, министру революционных российских войск армии и флота Александру Федоровичу Керенскому пожаловать Георгиевский крест 2-й степени за № 27087», который солдат 2-го Кавказского инженерного полка Д. А. Виноградов «сорвал со своей груди и передал министру в знак своей преданности и понимания долга». Корпус отправил делегацию в столицу, вручать крест11. Это был триумф.
Правда, 12 (25) мая выступление Керенского в Каменец-Подольске перед тысячами обозных, преимущественно старых возрастов, окончилось провалом12. Как это часто бывало, ему аплодировали, но после того, как министр отбыл, аплодисменты поочередно достались большевику, агитировавшему против Керенского, и военному врачу, призвавшему к ответственности и рассудку и напомнившему солдатам, что нельзя одновременно быть за всех. Комментируя этот случай, Брусилов сказал о солдатах: «В большинстве – это большие дети. Они рукоплещут не мыслям, а красивым словам»13. У детского поведения были весьма серьезные последствия. Уговоры убеждали солдата в том, что выполнение или невыполнение приказа – вопрос спорный. «Аргументы и убеждения не улучшали положения, – вспоминал сопровождавший Керенского Станкевич, – но ухудшали, так как вызывали мысль, что солдат волен убедиться аргументами или не убедиться, что не укрепляло, а лишь расшатывало дисциплину»14.
16 (29) мая Керенский прибыл в Одессу, где его встретили парадом. Солдаты радостно отвечали на приветствие «Здравствуйте, товарищи!», над полем летали аэропланы. Во встрече принимали участие и сербские части, что дало возможность министру заявить: «Рад засвидетельствовать перед союзниками, что все слухи о падении мощи армии есть ложь и клевета»15. После этого он направился в Кадетский корпус, откуда благодарные слушатели вынесли его на руках. После этого была встреча с командованием флота и матросами. Министр объяснил последним, что они служат в самом свободном флоте в мире, а посему должны явить всем пример благотворности этих преобразований: «Мы должны помочь нашим товарищам за границей добиться такой же свободы»16.
Вечером, на митинге в городском театре, Керенский призвал жертвовать на нужды обороны награды и драгоценности. «Ответом является настоящий дождь украшений, настоящий дождь крестов и орденов, падающий с разных ярусов театра и лож на сцену, где размещается стол президиума». Из зала шли женщины с кольцами и серьгами, кто-то протягивал на сцену деньги17. Все это, как могло показаться, было явным свидетельством силы и правды Керенского. Видимо, поэтому при посещении Одессы он убеждал и командира Сербского добровольческого корпуса, генерала Живковича, в том, что дух революционной русской армии весьма высок и, несмотря на последние неудачи, она вскоре нанесет решающий удар по противнику. Живкович был против употребления своих войск на фронте, Керенскому он не поверил и, как показали дальнейшие события, не ошибся18.
После Одессы министр отправился на главную базу Черноморского флота. Сюда его просил приехать Колчак, который уже начал терять контроль над подчиненными19. Совсем недавно казалось, что власть и авторитет командования на Черноморском флоте, среди рабочих и в гарнизоне Севастополя были прочны и надежны. «Если бы кто-нибудь начал агитацию против офицеров вообще, – заявлял еще 4 (17) мая корреспондент «Русских Ведомостей», – героическая фигура Шмидта сейчас бы стала на его дороге»20.
Здесь даже формировались делегации, которые отправлялись на фронт агитировать за продолжение войны до победного конца. Одна из первых перед поездкой к «товарищам в окопах» посетила Москву, где ее шумно чествовали в Городской думе. Матрос Федор Баткин ответил на приветствия зажигательной речью: «Отечество в опасности! Вот лозунг, который справедливо и вовремя был брошен в русские сердца, – и Черноморский флот, гарнизон и рабочие не могли не поднять своего голоса по этому поводу. Вот с чем мы едем. Мы едем не только за тем, чтобы призвать всех к единению, – мы едем за тем, чтобы, если будет нужно, отдать наши жизни там, на позиции, чтобы показать, как нужно умирать за свободную Россию»21.
На самом деле ситуация была далеко не безоблачной. 10 (23) мая Исполком флота поставил вопрос об аресте помощника главного командира Севастопольского порта генерала-майора Н. П. Петрова. Колчак протестовал и угрожал покинуть свой пост, но генерала все же арестовали. Командующий немедленно обратился к Керенскому с просьбой уволить его с занимаемой должности. Министр вызвал адмирала в Одессу, откуда они вместе направились в Севастополь22. Приезда Керенского ждали с нетерпением, город стал готовиться к встрече дорогого гостя еще 17 (30) мая. На следующий день огромная толпа под красными знаменами с криками «Ура!» встречала Керенского и Тома на Графской пристани23.
Керенский был очень доволен сердечной встречей и даже призвал моряков отчитаться за проведенные накануне его приезда самочинные обыски у представителей семьи Романовых, проживавших в Крыму, и вернуть все изъятые при этом вещи и документы. Министр призвал манифестантов приветствовать командующего флотом – последовало бурное «Ура!»24. Керенский приказал немедленно освободить Петрова, что и было выполнено25. Министр покинул Крым с чувством выполненного долга. 19 мая (1 июня) он телеграфировал Львову со станции Раздольная: «Положение в Севастополе весьма благоприятно и возникший там эпизод благополучно разрешен»26.
«Заложник демократии» явно не понимал того, что происходит. На фронте он был еще популярен, что, без сомнения, это укрепляло его веру в себя. Впрочем, он предпочитал подавать это как веру в людей. Склонность к театральности и позе никогда не покидали Керенского. Приехав в Ригу, «министр, гражданин и первый солдат революции», как его уже официально называла правительственная печать, устроил один из спектаклей, которые так нравились тогда зрителям: «Верой в начатое дело освобождения, верой в людей дышат слова министра. Ему не надо спрашивать, верят ли ему и думают ли так же граждане Риги и солдаты. Перекатный гул криков восторга говорит лучше слов о взглядах и мнении народа. Министру подносят цветы. Он с балкона бросает красивые розы на память успевающим их подхватить»27. Основная мысль речи Керенского сводилась к тому, что «революционная русская армия ныне – самая свободная в мире», что не могут не понять и не защищать солдаты28.
Ответом на эти заявления стали заверения во взаимной любви вроде стихотворения «Вождь», посвященного военному реформатору революции:
«Речь его источник жизни Всех сближает и роднит,
К погибающей отчизне Властно граждан всех манит!
И, зажженные словами,
Рати грозные встают Окрыленные мечтами Знамена свои несут!
С ними вместе вся Россия Поднимается на бой За надежды золотые,
За свободу и покой!
Так зови же, вождь народный,
За страну вперед зови!
Верь, пойдет народ свободный,
Полный веры и любви!»29
Керенский был доволен собой, и тем более неприятной для него оказалась оппозиция генералитета. 15 (28) мая, через 5 дней после принятия «Декларации прав солдата», Гурко подал рапорт Верховному главнокомандующему и копию его переправил министру-председателю. Генерал заявил, что при подобных условиях он не может отвечать за вверенные ему войска30. Гурко и раньше не отличался желанием участвовать в революционной демагогии. О его отношении к переменам можно судить по приказу от 1 (14) апреля 1917 г., в котором он говорил о необходимости усиления контроля над сохранением военной тайны: «За последние дни, когда решается судьба России, быть ли ей независимой, свободной и могущественной или порабощенной, разбитой и униженной, обнаружилось, что многие стали забывать уроки прошлого»31. Правильнее было сказать, что многие не проходили эти уроки, а многие не сделали из них правильного вывода.
4 (17) мая В. И. Гурко вынужден был отдать очередной приказ по армии. Один из командиров бригад Западного фронта отдал распоряжение снять красные банты перед инспекторским смотром, за что немедленно был арестован по требованию толпы. Гурко был возмущен: «Хотя такого приказа делать не следовало, тем не менее требование генерала основывалось на точном выполнении правил о форме одежды и не могло служить причиной самоуправного нарушения дисциплины, недопустимой ни в одной благоустроенной армии в самых свободных странах. Отданное приказание необходимо было сперва в точности исполнить, а затем его обжаловать. И от того обстоятельства, что команда собралась бы один раз без бантиков, свобода не пострадала бы. От невыполнения приказа пострадала дисциплина, и со временем может пострадать и самая свобода»32. Столь последовательная позиция генерала была неприемлемой для революционной демократии.
