Виктор Шутов - Юность Куинджи
— Давно не видел ее.
— Все уши прожужжала — когда придешь? Она тоже подросла. Хорошая девчурка… Только бедность совсем одолела их.
Куинджи помрачнел, наклонил голову, исподлобья взглянул на сестру. Ему вспомнились слова Шалованова о тяжкой доле народа. Приглушенно сказал:
— Хочу стать художником. Пойду в ученье и добьюсь своего.
— Помоги тебе бог, — прошептала Екатерина, встала с лавки и начала убирать со стола.
Архип вышел во двор и сел на пень осокоря. Возле сарая на кольях висели старые латаные сети. Лежала перевернутая лодка с потрескавшимся днищем. «Исправить бы», — подумал он и поднял голову. Серые тучи затянули солнце. Далеко над морем шел дождь, а над степью висело огромное голубое небо. Нет, не чисто–голубое — сколько в нем оттенков, почти незаметно переходящих от темных к светлым тонам. И тучи — все разные. Над самым горизонтом — сине–черные, выше — коричневато–желтые. Чуть правее — голубовато–серые… Забурчал недовольный гром. Архип повернулся на его звук и застыл на месте. Невероятно яркая по цвету — красно–желто–зеленая радуга одним концом опускалась из‑за тучи в море. Вспомнились слова деда Юрка:
— Это она воду пьет. Тучи наполняет, а они на поля несут водичку живительную.
Парень улыбнулся: сказка все это. Но откуда все‑таки берется радуга? Какие сочные краски! Вот ими бы картину нарисовать. «И нарисую, натуральную. Нужно только хорошо запомнить ее», — подумал он и долго, сощурясь, глядел на радугу, пока она не сошла на нет.
Три дня Куинджи помогал по хозяйству сестре и возвратившимся братьям: чинил рыбацкие сети, конопатил баркас, полол огород, ходил на покос к Кальчику. По вечерам, уставший, сидел на Карасевском обрыве и наблюдал закатную зарю. Он словно навсегда прощался со своей родной стороной и потому жадно впитывал в себя неповторимую красоту степного края, чтобы вечно помнить ее живой, дорогой до сердечной боли.
В такие тихие часы сзади подкрадывалась Настя и огрубевшими от тяпки ладошками закрывала ему глаза.
— Угадай, кто? — спрашивала шепотом и, не дождавшись ответа, садилась рядом.
Архип уже не держался при ней стеснительно, чувство нерешительности прошло вместе с детством. Он смотрел на девочку, как на младшую сестренку, которую обязан оберегать и опекать. Исчезла скованность в разговоре с ней. Делился своими наблюдениями.
— Вечерний закат всегда разный — и в ясную погоду, и в пасмурную. То розовый бывает, то оранжевый, но всегда красивый, — говорил он.
— А мне кажется, что всегда одинаковый, — призналась Настя.
— Нет. Даже воздух над степью светится по–разному. — Архип умолк, опустил голову. Сорвал длинный листок пырея, откусил кусочек. Сказал раздумчиво: — А я завтра уезжаю в Феодосию.
— Знаю, тетя Катя сказывала, — отозвалась едва слышно девочка. И вдруг заговорила быстро–быстро, будто боялась, что не успеет все высказать и расплачется: — Только всегда–всегда помни нас. И степь, и Карасевку — все, все. Хорошо?
Куинджи стало жаль Настю. Он повернулся к ней, взял ее худенькую руку, заговорил, запинаясь:
— Эт‑то, остался бы я… Но учителя нет в Мариуполе. Никто не может пока–а-азать… Вот не знаю — брать скрипку?
— Я бы оставила, — ответила Настя. — В дороге может разбиться. Потом приедешь и заберешь.
— Так и сделаю, — согласился Архип. Он даже не подозревал, что этим самым оставлял в сердце девочки надежду на свое возвращение…
Обоз из бричек и арб тронулся в путь рано утром. Куинджи в выстиранных накануне штанах в крупную серую клетку, в красной старой рубахе и потертом жилете стоял рядом с Аморети. На голове неуклюже сидела соломенная шляпа, подаренная Спиридоном. В руке он держал сверток с рисунками.
— Что так? — спросил Спиро Серафимович, дотрагиваясь рукой до жилета. — Надел бы костюм.
— Испорчу в дороге, — ответил Архип.
— И то верно… Вот письмо, — сказал Аморети и протянул синий конверт. Похлопал парня по плечу и грустно улыбнулся. — Смотри, выйдешь в большие люди, не забывай нас… Давай, иди. Садись на первую подводу — меньше пыли наглотаешься… Доброго пути тебе!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Добрую сотню верст отшагал Куинджи после Джанкоя по битому степному шляху. Нещадно палило солнце, и в полдень трудно было найти мало–мальскую тень, чтобы переждать жару. Он останавливался на день в редко попадавшихся татарских селениях или забирался в жидкие кусты возле безымянной речушки. Ломал жесткие ветки терновника и шиповника, пристраивал их над головой, клал на них увядшую траву и засыпал.
Двух–трехчасовой сон восстанавливал молодые силы, к тому же спадал зной, и он снова шел на юг, подгоняемый мыслью о скорой встрече с Айвазовским. Вокруг, насколько хватало глаз, лежала зеленовато–желтая степь. Холмистая, похожая на приазовскую, но беднее цветами и красками. Дед Юрко когда‑то рассказывал Архипу о горном Крыме, и парню порой казалось, что он заблудился, вышел не на тот шлях. Спрашивал у местных крестьян дорогу на Феодосию, ему показывали в сторону поднявшегося из‑за горизонта солнца. Положив на плечо палку с надетым на нее узлом, он шел дальше. Пыльный тракт за ночь не успевал остыть, и Куинджи не надевал чувяки, шагал босой, с закатанными по колено штанами, без рубахи и жакета — они лежали в котомке.
На пятый день впереди, в сизом колеблющемся мареве, ожила темно–лиловая полоска. Часа через два ходьбы Архип, никогда не видевший гор, понял по крутым горбатым очертаниям, что это именно они. Такими и представлял по рассказам деда Юрка, по сказкам дяди Гарася, по картинам, которые пришлось видеть. Вскоре солнечный луч скользнул по светло–синей полосе слева от гор — и юноша остановился. Радостно вздрогнуло сердце — почти рядом начиналось море, он даже привстал на цыпочки, надеясь лучше разглядеть его.
Архип сошел с дороги на жесткую траву, опустился на землю под кустом шиповника и расслабленно вытянул уставшие ноги. На плечи навалилась усталость, стало клонить ко сну. «Может, подкрепиться? — подумал он, — Феодосия уже рядом».
Развязал котомку, достал краюху засохшего хлеба и небольшой кусочек сала. Ел не спеша, по крестьянскому обычаю подставляя ладонь под хлеб, чтобы крошки не упали на землю. Он смотрел на шлях, на голубоваторжавые горы, на изумрудную полоску моря, певцом которого стал Айвазовский. Эта земля вспоила и вскормила великого живописца, свела с людьми воинской доблести Корниловым, Нахимовым, Истоминым; его талант привел к знакомству со славными сынами России Пушкиным и Крыловым, Гоголем и Белинским, Брюлловым и Глинкой. Но юноша из захолустного Мариуполя не знал этого, как и того, что по пыльному степному шляху, вымерянному его босыми ногами, четверть века назад проезжал Александр Пушкин, а чуть позже — Александр Грибоедов…
Светлая небольшая Феодосия полукругом спускалась к морю. Архип стоял на берегу у разрушенной крепостной стены с остатками древней башни и смотрел на отражавшиеся в спокойной зеленоватой воде белые дома, на разбросанные по холмам ветряки со вскинутыми к небу, как руки молящих, крыльями. В заливе с поникшими и скатанными парусами дремали рыбачьи суда. Между ними тяжело проплывали весельные баркасы Тишина царила над незнакомым и загадочным для юноши городом.
Через усыпанную щебнем серо–коричневую возвышенность Тепе–Оба перекатывались годы и века; на город, основанный еще в шестом веке до нашей эры выходцами из древнегреческого Милета, обрушивались не только бури и ливни, но и чужеземные завоеватели. В средние века он носил имя Кафа. Его слава торгового и административного центра на Черном море докатывалась до лазурных берегов Атлантики. Затем хозяевами крымской земли стали турки, три столетия грабившие и разорявшие ее. В 1783 году освобожденную Россией от ханского ига древнюю Кафу нарекли нынешним именем. И вот перед Феодосией, овеянной ветрами истории, стоял, возможно, отпрыск одного из далеких основателей города.
Обойдя высоченную стену некогда величественной и грозной, а ныне разрушенной башни, Куинджи оказался на дороге, ведущей вверх к длинным кирпичным амбарам. К ним тянулись груженные мешками подводы, от них — отъезжали пустые. Он повернул было к амбарам, но, передумав, пошел у самой воды к видневше–муся вдалеке баркасу. Несколько мужчин вытаскивали его на берег. На их работу смотрел сухопарый старик с коричневым морщинистым лицом. Он держал во рту длинный изогнутый чубук. Архип поздоровался, спросил:
— Эт‑то, вы не знаете, где живет Айвазовский?
Старик выхватил изо рта трубку и вытаращил блеклые глаза, потом смешно сморщился и захохотал, показывая три желтых зуба.
— Не шнаешь, где шивет Гайвашовшкий? — зашепелявил он. — Вше купчы шаморшкие шнают, а ты не шнаешь. Откуда вшялшя такой?
