Виктор Шутов - Юность Куинджи
Парень смущенно переступил с ноги на ногу, еще ниже наклонил курчавую голову. А Шалованов повернулся к Аморети и, глядя на него пытливыми синими глазами, сказал:
— Перед вами посланец Веры Кетчерджи. Не выполнить ее поручение я не мог. Как и не гоже не откликаться на приглашение благодарного человека, да еще такого юного и красивого. Однако я понимаю, по какой причине господин Куинджи не появляется в доме Кетчерджи.
Спиро Серафимович отступил от гостя и бросил взгляд на своего «казачка», тихого и смущенного в эти минуты, и не догадывающегося, что речь идет о его неказистой бедной одежде.
— Да, негоже, — вздохнув и растягивая слова, проговорил Шалованов. — Тем паче, ежели он откликнется на приглашение молодой госпожи Кетчерджи посетить вместе с ней театр. Назначен бенефис вашего земляка Виноградова, ныне артиста императорских Санкт–Петербургских театров в спектакле «Женитьба». Он произойдет через неделю. Господин Кетчерджи презентовал четыре места: для себя, дочери, ее спасителя и вашего покорного слуги. Уж я‑то обязательно вытащу господина Куинджи на спектакль… Да, негоже будет. Весьма негоже… Честь имею, — весело отозвался он, наклонил голову и вышел.
Аморети перевел взгляд с закрытой двери на притихшего Архипа. Смерил его с головы до ног и мысленно себя упрекнул: «Знатный купец в городе, а помощник, что скоморох ярмарочный, одет. Немудрено, коль пересуды пойдут. Со стыда сгоришь от злых языков». Подошел к парню, тронул легко за плечо, проговорил:
— Пойдем к портному, — И добавил твердо: — Завтра же.
Мариупольскому театру не было еще и десяти лет. Создал драматическую труппу актер Виноградов. За неимением специального помещения водевили и пьесы разыгрывали в большом амбаре, который снимали на Екатерининской улице у мещанина Логофетова. Элегически настроенные греки первые представления восприняли с холодком. Хотя и посещали театр, но высказывали по поводу действ недоумение или показывали полное непонимание их. И все же в негласном состязании публики с актерами победили беззаветные служители Мельпомены. Чуткий и талантливый Виноградов понял, что обывателям нравятся драмы, и начал готовить их. К труппе пришел постоянный успех. Затем в город стали наезжать другие труппы — из Екатеринослава, Ростова, Таганрога, Харькова, Киева. Трагические и комические артисты Прокофьев, Минский, Александров.
Сам Виноградов переехал в Санкт–Петербург, став артистом императорских театров; его гастроли на родине встречали с восторгом. Афиши писали от руки, потому что в городе типографии не было. Но особенно подкупали мариупольцев печатные объявления о бенефисах. Актеры присылали их заранее для расклеивания на видных местах.
«На действах можно заработать», — решил купец Никифор Попов и переоборудовал свой амбар в зрелищный зал. Была сделана небольшая деревянная сцена, поставлен барьер для отделения оркестра от публики. Для знатных господ города установлены два ряда стульев, за ними — обычные скамьи. У входа в зал пристроили кассу и буфет. На фронтоне прикрепили желтую вывеску с зелеными буквами: «Храм музы Мельпомены».
В него‑то мартовским вечером студент Шалованов и привел стеснительного и озадаченного Куинджи, на сей раз одетого в темно–серый костюм и белую сорочку с подвязанным на шее красным шарфом.
Публика в зале гудела, как растревоженный улей.
Глядя исподлобья на затемненные ряды, Архип не различал в полумраке лиц. Керосиновые лампы висели на боковых стенах, беспрестанно мигали, света давали мало. Десяток ламп, поставленных на самом краю рампы, освещали разрисованный занавес. Он колыхался, и создавалась иллюзия, что розовый ангел с арфой в руках медленно плывет среди круглых облаков, похожих на жирных овечек.
Юноша улыбнулся и почувствовал облегчение. На него никто не обращал внимания. Шалованов подвел его к середине первого ряда. Навстречу им поднялся плотный усатый мужчина, подстриженный «под горшок». Пиджак у него был расстегнут, и на огромном животе блестели пуговицы жилета, а сбоку висела золотая цепочка от карманных часов. Рядом с ним стояла изящная барышня в легкой белой шубейке, с распущенными волосами, ниспадавшими на воротник. Она приветливо улыбалась. Куинджи с трудом узнал в ней Веру. Ее отец подошел вплотную к нему и, протягивая руку, сказал:
— Наконец‑то ты соизволил предстать пред очи наши, молодой человек. Грешным делом думал — какой‑нибудь бусурман, — он громко рассмеялся. —Шучу, батенька, шучу. В общем, все хорошо, что хорошо кончается. Погляди на Веру — сияет, как пятиалтынный.
— Папа! — отозвалась она, вскинув на отца укоризненный взгляд больших черных глаз.
— Архип, садись рядом с ней, — предложил Кетчерджи. — Пусть успокоит душеньку свою.
В манерах купца было что‑то подкупающее, простое, нравившееся Архипу. Не имея никакого представления о светском этикете, он первый опустился на стул. Затрещал стул и под массивной фигурой Леонтия Герасимовича. Вера и Шалованов остались стоять.
— И ты, Михаил, садись, — сказал Кетчерджи. — Все равно в ногах правды нету.
— Сначала наша любезная барышня, — отозвался студент. — Прошу, — Он взял за локоть девочку и подвел к стулу.
— Ну и стрекулист! Без этого не может, — усмехнувшись, проговорил купец.
Архип смотрел на сцену и не понимал смысла происходящего на ней. Рассуждения Подколесина о женитьбе, беспокойство Феклы, разговоры помятых и лысых мужчин, заботы Кочкарева, метания Агафьи Тихоновны — все было так далеко от мировосприятия парня из окраинной Карасевки, что он вздрагивал при взрыве смеха публики, удивленно скашивал глаза на Шалованова, бросавшего тихие одобрительные реплики: «Ай да Гоголь! Не в бровь, а в глаз!», «Надо же так подметить», «С суконным рылом, а в калашный ряд», «Наизнанку выворачивает, наизнанку».
Поддавшись общему настроению, смеялась Вера, скупо и снисходительно улыбался Кетчерджи. Зрители по нескольку раз вызывали на сцену Виноградова, игравшего незадачливого Подколесина. Архип не проявлял никакого энтузиазма, и Шалованов толкнул его слегка в бок.
— Неужели не нравится? — спросил он, — Право, не дурно. Не ожидал, что такая симпатичная труппа в твоем городе. А Виноградов бесподобен.
Куинджи ничего не ответил. Студент разговаривал с ним, как с равным, а он был глубоким провинциалом, впервые попавшим в театр. Кроме школьных учебников и «Тараса Бульбы», ничего не прочел. Если бы Шалованов заговорил о степи, о травах, о животных и птицах, о цветовой гамме рассветов и закатов, вообще о красоте природы, юноша нашел бы, что ответить, и, может, рассказал бы о своих чувствах и желаниях. Рассказал бы… И то — вряд ли. Замкнутый по натуре своей, он редко вступал в беседы и раскрывал свою душу.
После спектакля все четверо направились к Кетчерджи, перебрасываясь репликами по поводу игры актеров. Самый большой восторг выражала Вера.
— Я теперь не пропущу ни одного представления, — заявила она. — Ты разрешишь, папа?
— Нравится —ходи, — ответил Леонтий Герасимович.
— А ты, Архип, со мной будешь ходить?
Вопрос застал его врасплох, и он пробурчал что‑то невнятное. На помощь поспешил Шалованов и весело заговорил:
— Как можно отказаться от столь заманчивого предложения? Я бы с превеликим удовольствием, да еще в таком обществе!
— Какое еще такое общество? — незлобиво спросил Кетчерджи. — Мы семья простая. Ты вот по–соседски заходишь — и заходи. И Архипа прошу бывать.
— Благодарю, — отозвался студент. — А за сегодняшний вечер искренне признателен. — Он незаметно потянул Куинджи за рукав. —И Архип…
— Эт‑то, — проговорил юноша. — Спа–а-асибо.
— Ну и горазд, — на выдохе произнес Леонтий Герасимович, — Может, заглянете на чашку чая?
— Нет, нет, — торопливо откликнулся Шалованов. — Не обессудьте. Хочу взглянуть на вечернее море. Составишь компанию, Архип? — И сразу же за него ответил: — Да, мы пойдем. Благодарствуем еще раз. Все было чудесно.
Он подхватил под руку Куинджи и повел по темной улице. Поздний вечер апреля был напоен пряными запахами пробудившейся земли. После недавних дождей быстро пошла в рост трава, заблестели шустрые листочки осокорей и сирени. Сейчас они поблескивали при синеватом свете луны, висевшей над морем.
Куинджи и Шалованов вышли на берег. Величием и тревожной таинственностью повеяло на них от скрытого темнотой пространства. Луна постелила на воде широ–кую блестящую дорогу, которая беспрестанно колыхалась и, казалось, пыталась выбежать на отлогий берег.
— Благодать, — нарушил молчание Михаил и шумно вздохнул полной грудью. — Божья благодать.
— Эт‑то… Зрелая луна глубже просвечивает воду, — отозвался Архип. — Больше оттенков.
— Неужто тонкость такую подметил? — спросил, искренне удивляясь, Шалованов.
