Виктор Шутов - Юность Куинджи
— Эт‑то… Зрелая луна глубже просвечивает воду, — отозвался Архип. — Больше оттенков.
— Неужто тонкость такую подметил? — спросил, искренне удивляясь, Шалованов.
— Подмечать — ничто. Выразить красками — трудно.
— Ну, брат, говоришь как по писаному. А я принял тебя за тугодума… О тебе хорошего мнения Семен Степанович. Не забыл его?
— Сказал, что рисовать в школе нельзя.
— Не обижайся на него. Правила строгие… А почему бросил учиться?
— Не интересно. Рисовать не учат…
— Тебя послушать, так кроме рисования ничего в жизни интересного нет, — сказал Шалованов и усмехнулся. — Заблуждаешься, брат. Разве нынешний спектакль был не интересен?
— Ненатурально. Как на моих картинах. Краски подбираю вроде бы похожие на натуру, а получается бледно. А хочется так, как чувствуешь, и чтобы другие чувствовали…. От этой лунной дорожки настроение светлое, радостное. Эт‑то… Как на крыльях летишь, — сказал' Архип. — Хорошо… Но как написать такое? И во–он ту лодку, и чтобы двигалась.
В это время лунную дорожку пересекал рыбачий баркас. Он выплыл из темени, легко проскользил на светящейся воде и снова скрылся с глаз.
Шалованов смотрел на море, на серебряный свет луны, а сам думал об Архипе. Рядом с ним стоял пятнадцатилетний парнишка, почти неграмотный провинциал, но рассуждающий зрело, самобытно, талантливо. Именно талантливо! Как просто и верно, со своих позиций, оценил спектакль: «Ненатурально». Дитя природы, он к ней примеряет и искусство. На свои картины тоже хочет перенести живой цвет. «Не может и понимает почему — не научился. Хочет научиться… Эх, научиться, — подумал он и вздохнул. — Сколько их, таких горемычных на Руси–матушке».
— Учиться бы тебе, Архип, — горячо заговорил студент, — Не только живописи. Художнику надлежит познать многие искусства, и непременно жизнь. Хотя жизнь сама учит, а нашего брата — горько и больно. Стонет мужик российский. Здесь, в вольном крае мариупольском, возможно, это не так явственно слышно. Но где там! Одно училище просветительное было — и то под госпиталь отдали. Не казенный дом, не учреждение какое, а именно здание, где светлый огонек разума раздували учителя… Не нужны крепостникам грамотеи! Боже упаси громко сказать об унижении, о несправедливости, о рабстве — закатуют, загонят на каторгу, в солдаты отдадут. Как твоего земляка Шевченко…
Шалованов передохнул и рассказал о горькой судьбе гениального малороссиянина. Он стоял напротив Архипа, держал его за руку, говорил приглушенно и гневно. Куинджи не узнавал в нем того нарочито–учтивого и в то же время чуть развязного студента, каким он предстал перед Аморети. Все услышанное о Шевченко для юноши было откровением. У него в голове роились вопросы, но настолько туманные, что не решался их задать. Все совершаемое вокруг он воспринимал как само собой разумеющееся и не осознавал глубины трагедии, о которой рассказывал Шалованов, трагедии народов России, трагедии социальной.
С той памятной ночи Архипа охватило непонятное беспокойство. Убирал в комнатах, помогал на кухне, чистил обувь и одежду, записывал количество мешков в конторскую книгу — мысли были о Шалованове, слы–шалея его глуховатый нервный голос, то и дело всплывал рассказ о Шевченко…
По вечерам, свободный от хозяйственных дел, он подолгу сидел в своей коморке над чистым листом бумаги. Щемящая тоска сжимала сердце, и невеселые думы одолевали парня. «Шевченко был в Петербурге. Там — настоящие художники, учиться можно. А в Мариуполе никого нет».
Через неделю Архип пошел к учителю Косогубову в надежде еще раз повстречаться со столичным студентом.
— Уехал Михаил, — упавшим голосом ответил Семен Степанович, — Как появился внезапно, так и уехал.
Учителя было трудно узнать, он зарос рыжей щетиной, щеки ввалились. Длинный серо–грязного цвета шелковый халат висел мешком на согбенной фигуре. Архип недоуменно смотрел на Косогубова: почему он так изменился? Спросил, запинаясь:
— Эт‑то, вы не за–а-аболели?
— Ничего, дорогой, ничего, — сказал, скривившись, Семен Степанович, — Училище освободят от раненых, начну читать предмет и враз поправлюсь, — В его глазах появились живые искорки. — А ты, дорогой, думаешь учиться? До Петербурга далеко, так ты иди к Айвазовскому. А то в Одессу, там также проживают художники. Непременно иди! Войны уже, слава богу, нет. Россия вступила в мир с Англией и Францией… Бросай службу у Аморети. Вырос, гляжу. Да и не твое дело — возиться с горшками и щетками. Тебе предопределена другая судьба — у тебя дар живописца. Запомни мои слова.
Куинджи ушел от Косогубова с раздвоенным чувством: сожалел об отсутствии Шалованова — уехал, не простившись, —и радовался, что его тайную мысль идти к Айвазовскому поддержал учитель. Он уже и сам мог дать оценку своим поступкам. Детство покидало его, и подтверждением этого было тревожное состояние после откровений Шалованова. Они запали ему в душу, напоминали о себе вот уже несколько дней.
Необщительный по своей натуре, он еще больше замкнулся в себе. По вечерам отпрашивался у Аморети и уходил за город. Краски и картон с собою не брал. Снова была весна, и степь встречала Куинджи необозримой радугой цветов. Он всматривался в розовый закат; пытался уловить момент, когда желтизна цветка приобретает оттенок угасающего солнца или как и когда происходит смена голубых, зеленых и синих оттенков.
Но ходить в весеннюю степь привелось Архипу недолго. Аморети стал готовить обоз с пшеницей для отправки в Крым. Состоялась выгодная сделка — после военной кампании крымские города нуждались в хлебе, и купцы приехали за пшеницей в Приазовье.
Спиро Серафимович ходил довольный, то и дело потирал руки. Однако обратил внимание на удрученное состояние своего помощника, рассеянно заполнявшего конторские книги. На этот раз у хлеботорговца хватило выдержки не отчитать Архипа. По пути из амбаров домой он завел с ним разговор.
— Хочу с тобой расстаться по–доброму, — сказал Аморети, — Не по тебе, вижу, стала работа.
— Я стараюсь, — отозвался Куинджи.
— Да, служишь ты примерно. Я отблагодарю. Положенные по уговору со Спиридоном деньги я отдавал ему все. Кроме них, лично тебе выделил двадцать пять рублей — на дорогу. Дня через три у меня будет Дуранте, возьму у него рекомендательное письмо. С моим обозом и отправишься.
— Спа–а-асибо, — ответил взволнованный Архип. — Эт‑то, я…
— Ты переночуй, а завтра с утра иди к своим. Побудь с ними.
На рассвете Архип собрал рисунки, карандаши, краску и бумагу, попрощался с госпожой Аморети, — хозяи на уже не было, — и пошел в Карасевку. Спиридона и Елевферия дома не оказалось — уехали в Таганрог.
— Должны завтра вернуться, — сказала Спиридонова жена. — Ну, чего стоишь у порога?
— Ладно… Катю проведаю, — ответил Архип.
Старшую сестру он увидел в огороде и громко крикнул!
— Э–гей! Встречай брата!
Екатерина полола грядку с луком, выпрямилась и оглянулась на крик. Улыбающийся Архип подошел поближе.
— Скоро уезжаю в Феодосию, — сказал он.
— Искать свое счастье? — спросила сестра, усмехаясь. — Здравствуй, здравствуй, дорогой. — Она вытерла руки о фартук, взяла брата за плечи, притянула к себе и поцеловала в лоб, — Спасибо, что наведался, не забыл. Пойдем в хату.
Куинджи сразу не мог сообразить, что произошло с хатой сестры, — вроде бы она съежилась, уменьшилась, потолок опустился ниже. А потом понял — это он вырос на целую голову.
Екатерина подошла к плитке, приоткрыла сковороду, пряный запах с остринкой поплыл по тесной кухоньке.
— Упарились уже. Чир–чир с перцем[54] — сказала она. — Садись отведай.
Поставила перед ним глиняную миску с коричневыми лоснящимися чир–чирами и рядом в глечике — арьян. Села напротив, подперла руками голову и несколько минут молча смотрела на меньшего брата.
— По торговым делам едешь в Феодосию? — спросила тихо, певуче.
— У Аморети я уже больше не служу…
— Боже, неужели выгнал? — испуганно проговорила она и всплеснула ладонями. — За что же?
— Не пугайся. Он помог мне. И люди советовали: мне нужно учиться рисовать. В Феодосии живет великий художник. Покажу ему, что я нарисовал, может, возьмет в ученики.
— Феодосия… Она так далеко. Как только туда доберешься?
— Люди Аморети повезут хлеб в Джанкой. Я с ними и отправлюсь. А дальше — пешком. Летом бояться нечего. Не пропаду, — уверенно сказал Архип.
Успокоенная Екатерина снова стала неотрывно смотреть на брата. Вдруг, словно впервые увидела его, удивленно сказала:
— Какой же ты большой стал, Архип! Сколько ж это тебе?
— Пятнадцать минуло.
— А на вид — совсем взрослый, прямо жених, — уже улыбаясь, проговорила она. — Вот Настя обрадуется.
— Давно не видел ее.
