Виктор Шутов - Юность Куинджи
— Дед! — крикнул кто‑то от баркаса. — Не морочь парню голову. Скажи, как найти Ивана Константиновича!
— Будет шполнено, капитан, — с готовностью отозвался старик и схватил Архипа за руку. — Шмотри! Берехом, берехом до первых домов. Шахов што шделаешь от них — и крашивый такой ошобняк. Балкон шмотрит на море. Кланяйшя Гайвашовшкому от бочмана Макшима.
Оказывается, совсем недалеко, и, забыв поблагодарить, Архип чуть ли не побежал от старика.
Двухэтажный особняк был обнесен деревянным забором, выкрашенным в зеленый цвет. Запыхавшийся Куинджи резко остановился на углу изгороди, и вдруг от нахлынувшей робости у него неприятно заныло под ложечкой. Ноги будто приросли к земле, не слушались его. Вот она — цель, еще год–два назад казавшаяся недостижимой. А не мечта ли это, похожая на розовых скворцов, увиденных им однажды в степи? Взлетели в синее небо и растаяли, будто их не было вовсе. А может, и в самом деле не было? Он просто выдумал розовых скворцов. И дом, обнесенный зеленым забором, сейчас растает в теплом висящем над землей мареве. Все ему кажется, все нарисовал в своем воображении, как пейзажи на бумаге, картонках и досках, которые несет в котомке, перекинутой через плечо.
Он плотно зажмурил глаза, наклонил голову и стал боязно приоткрывать сначала одно, а затем другое веке Нет, зеленый забор стоял на месте, дом с зашторенными окнами глядел на спокойное море. Преодолев нерешительность, Куинджи пошел вдоль забора. Вход во двор оказался сбоку. Дотронулся до ручки калитки, но она не поддалась. Минуту постоял перед ней и решил обойти ограду еще раз. Когда вышел из‑за противоположного угла, увидел у калитки кряжистого мужика с белой бородой, рассеченной надвое, и в тельняшке. В правой руке он держал метлу. Заметив парня, поманил его пальцем и спросил густым тенором:
— Пошто блукаешь как неприкаянный?
— Эт‑то, я учиться, — начал было Архип, но дворник прервал:
— Знамо, знамо. И постарше тебя есть… Стало быть, по их части, — и он повел головой в сторону дома. — Погодь, барыне доложу.
Стоять перед калиткой пришлось долго. Он положил у ног котомку, опустил штанины, хотел надеть чувяки, но не успел. В калитке показался дворник и позвал за собою.
Они пошли по дорожке, посыпанной песком с ракушками и ведущей к дому, на полпути свернули влево в сад. На вишнях висели зрелые пурпурные ягоды, меж увядших листьев яблони виднелись тощие светло–зеленые плоды, по сторонам тропинки стояли густые кусты крыжовника.
В глубине сада, между деревьев, был построен деревянный навес, увитый с трех сторон диким виноградом. Дворник показал рукой на топчан, стоявший под навесом, и сказал:
— Стало быть, на нем будешь почивать.
Подошел к бочке с водой и висевшему на столбике медному рукомойнику, предложил:
— Можешь ополоснуться.
Повернулся и ушел, трудно переваливаясь с ноги на ногу.
Куинджи положил на топчан оклунок[55], сел рядом и облегченно вздохнул. Его впустили во двор самого Айвазовского! Не беда, что топчан не в доме с кирпичными стенами, а под навесом. Летом спать в саду одно удовольствие. И рисовать можно с восходом солнца, никто не помешает. Главное — рядом настоящий художник, он сможет в любое время обратиться к нему, зайти в его мастерскую. Архипу же стоит разок–другой посмотреть, как работает мастер, и он все поймет, начнет рисовать по–настоящему, а не копировать, как Феселер. Писать неповторимые пейзажи, увиденные в родном краю. Сможет и море, но свое — с радугой, веселое, приветливое.
Он развязал котомку, достал рисунки, сложил их стопкой и накрыл жилетом. Снял рубаху и подошел к умывальнику. Вода в бочке оказалась прохладной, и Архип с удовольствием, фыркая и брызгаясь, обмылся до пояса. Дорожная усталость прошла окончательно. Захотелось есть. Он заглянул в котомку — в белой тряпочке лежали краюха хлеба и домашний овечий сыр. Он высох, даже соль выступила на его краях. Но голод не тетка, пришлось хлеб и сыр мокать в воду. Он торопливо ел, не спуская глаз с тропки — вдруг за ним придут.
Солнечные лучи, косо пробивавшиеся утром сквозь листья, уже падали отвесно, тень от деревьев стала короткой. Минуло часа два, как дворник привел Архипа под навес. «Забыли про меня», — подумал он и вышел в сад. Жаркий воздух, горчивший запахом увядших листьев, ударил ему в легкие, и Архип снова поспешил в укрытие.
Ожидание стало томительным, решил было улечься на топчан, однако передумал: а если позовут или сам Иван Константинович захочет узнать, что за гость появился у него во дворе. О сне и думать нельзя. Куинджи принялся перебирать свои работы. Подолгу рассматривал каждую, отбирал и клал в сторону, потом снова возвращал на место.
За этим занятием его застала жена Айвазовского Юлия Яковлевна. Вместе с дочкой она появилась внезапно откуда‑то сбоку навеса. Держа в руках картонку, юноша растерянно смотрел на красивую женщину в белой шляпке, из‑под которой выбивались смоляные волосы, обрамлявшие продолговатое с тонкими чертами лицо. Белое легкое платье, перехваченное в узкой талии широким пояском, ниспадало до самых туфель. Рядом с ней тоже вся в белом и с длинными косичками стояла девочка лет семи. От их изящных фигур исходил такой ясный свет, что казался неестественным, а они сами — нереальными. Но привидений среди бела дня не бывает, к тому же послышался тихий, но требовательный голос:
— Сашенька, не дергай маму за палец.
Архип опомнился, поспешно вскочил с топчана, сдернул с головы соломенный бриль и поклонился Юлия Яковлевна зашла под навес.
— Эт‑то, я, — заговорил Куинджи. — Из Мариуполя.. Вот, — он повернулся к своей котомке, схватил синий конверт и подал женщине. — Написал Дуранте…
— Даже так! — приподняв тонкие брови, произнесла она. Взглянула на конверт и твердо сказала: — Господину Айвазовскому. Хорошо, передам.
— Эт‑то, мне можно…
— Иван Константинович сейчас занят. Он пишет картину.
— Посмотреть бы…
— Нельзя, — ответила Юлия Яковлевна холодно, но Архип не заметил этого. — Ему никто не должен мешать во время работы. Даже близкие не имеют права бывать в мастерской.
Она говорила неправду. Айвазовский был человек общительный, разрешал приходить в мастерскую копиистам и своим ученикам. Однако Юлия Яковлевна, весьма образованная женщина, считала, что он совершает ошибку, раскрывая секреты своего мастерства. Муж не соглашался с таким мнением, она отстаивала свою правоту. Своенравный, болезненно–раздражительный характер жены приводил Ивана Константиновича в уныние, он вынужден был уступать ей, чтобы только не возникали скандалы.
Архип не знал, что его появление послужило причиной очередного крупного разговора. Когда дворник Митрич доложил о пареньке в коротких клетчатых штанах и в соломенной шляпе, который пришел‑де учиться, Иван Константинович распорядился привести его в дом. Юлия Яковлевна запротестовала:
— Начнет мешать тебе. И вообще, может, он беглый. Разбойник с большой дороги.
Айвазовский криво улыбнулся.
— Ну зачем такая подозрительность, Юля? — сказал он.
— Нет! В дом я его не пущу!
— Хорошо, хорошо, — согласился Иван Константинович и обратился к Митричу: — Устрой его под навесом, любезный. Судя по твоему докладу, парень пришел издалека…
Вот почему Архип так долго ждал у калитки дворника. Присутствие Митрича сдерживало супругов, но как только он вышел, разговор стал более раздражительным. Иван Константинович пытался успокоить супругу, наконец дал слово не отвлекаться от работы, пока не закончит картину.
Спустя час остывшую от ссоры Юлию Яковлевну стало разбирать любопытство, что за парень пришел к ним, и она, взяв с собою дочку Сашу, направилась к навесу. Увидев Архипа, поговорив с ним, она поняла, что он стеснительный и, должно быть, безобидный мужичонка. «Какой из него живописец, — подумала она. — А вот в хозяйстве пригодится. Митрич один не справляется».
Эта мысль окончательно успокоила ее, и уже снисходительно Юлия Яковлевна сказала:
— Живи пока здесь. Есть будешь на кухне.
Мать и дочь ушли по тропинке сказочно белые, словно чайки, скрылись за увядшей зеленью деревьев, а парнишке почудилось, что они, раскинув крылья, взлетели в синеву и растаяли в ней.
Минуло два дня. Митрич приходил за Архипом в завтрак, обед и ужин, вел на кухню, где гость сытно ел. Однако к Айвазовскому его не приглашали, и художник не появлялся ни во дворе, ни на балконе.
Куинджи просыпался с рассветом. Пока убирал под навесом, умывался, солнце поднималось над морем, ласковое, щедрое. Лучи его пронизывали посвежевший за ночь сад, заглядывали в открытые окна двухэтажного дома Айвазовского. Архип сквозь ветви подолгу глядел на него, затем покидал укрытие и шел на задний пустынный двор. В огромной глухой стене дома было одно окно с полукруглой верхней фрамугой. Как оно манило юношу! Митрич шепнул, что это мастерская его барина. Но в высоком окне виднелся лишь угол комнаты, выкрашенной в темно–красный цвет.
