Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева
Скажем, тот красивый парень, что сидел на толчке с мухами, лежал под автострадой с червями во рту и раздавал жителям Нью Йорка белых голубей в костюме мясного Халка, тоже обзавелся фабрикой по производству совриска (как и метатель кота). И теперь оставлял в нем солидные отпечатки то дыханием гигантского Конфуция, то трехголовым буддой, то скульптурой из ритуального пепла, собранного по храмам. В общем, сменил мух на муз и занялся настоящим, крутым искусством.
Так что мои опасения подтвердились: та история с котом оказалась довольно типичной. Но это почему-то больше не имело значения.
В любом случае, эффект от музейной одиссеи был потрясающим. Чувство драконьего сновидения многократно усилилось, камни заговорили, а дремучая тьма египетская рассеялась, обнажив выстраданную радость нового, умытого дня.
* * *
В резиденции тем временем происходили разные вещи. К Стиву неожиданно приехала… аж целая жена! Задумчивая коренастая женщина родом из Монголии исправно сопровождала его на завтраки и тусэ-мусэ. На моей памяти, она ни разу не проронила ни слова, а лишь смотрела на всех долгим минорным взглядом. Я даже не поняла, говорит ли она по-английски. Стив общался с ней строго на монгольском. Ее приезд стал для него сюрпризом, и Стив только успевал радоваться, что Минни Маус к тому времени свалила из резиденции, а с Принцессой, к счастью, не срослось. Ходил по такому случаю ясноглазый и умиротворенный, будто жена, прибывшая из-за морей-океанов, что твой Ван Хельсинг, вогнала кол во всех суккубов-парикмахерш и демониц-массажисток и высвободила душу Стива из оков порока.
Леон и Хесус совершали победное шествие по экологически-настроенным галереям со своими гобеленами из вышитых пакетов и инсталляциями из пластикового мусора.
Выставку Невидимки я пропустила, пока познавала Первую благородную истину, а теперь он уехал, хотя поняли это не сразу. Еда стала копиться под дверью его студии, а когда обеспокоенный, но по-прежнему вежливый метрдотель однажды вошел, открыв дверь своей карточкой, там было пусто. Будто никого и не было. С китайской системой массового слежения мистификация, конечно, не удалась: власти уверили персонал гостиницы, что с иностранцем все хорошо и он благополучно покинул страну, чем и подтвердили наличие Невидимки в реальности.
Принцесса уехала знакомить Джема с родителями и полностью исчезла с радаров. У Поэтессы тоже был своеобразный период: каждое утро от нее крадущимся тигром выходил новый юноша – один другого моложе и краше.
Словом, что-то обаятельное происходило вокруг моей студии. Днем по змеиному коридору струился безлюдный покой, а по ночам, когда я вором пробиралась на кухню обносить общий холодильник, из студий доносились звуки разнообразных кубиков-рубиков.
Социальная тишина была полной и оглушительной: даже мастер кунг-фу уехал куда-то «на сезон тайфунов». Рисунки по-прежнему пылились на столе и шелестели на стене под кондиционером. Я не привыкла жить без рисования, а сон в меня просто больше не влезал. Не зная, что еще можно предпринять с бесцельно проживаемыми днями теперь, когда я прочла библиотеку, прошлась по музеям и точно знала, что ничего не знаю о совриске, я неспешно посещала не больше одной выставки в день – тупо чтобы лишний раз в этом убедиться. А в остальное время гуляла и общалась с камнями.
Недалеко от резиденции располагался музей, где я еще не была. Он находился в здании бывшей электростанции и выглядел как советский завод, на крышу которого приземлилось несколько ктулхианских кораблей с пришельцами – странные красные конструкции из труб и тарелок, похожие на стальных осьминогов в стиле стимпанк.
Большая часть музея оказалась закрыта. Обычно там проводились шанхайские биеннале и другие большие мероприятия, но постоянной коллекции у музея не было. Однако внутри бродили какие-то люди, а у входа висел одинокий постер на китайском с кармашком для кураторских брошюр на двух языках. Я взяла одну и вошла.
* * *
На полу лежал шарик.
Люди растерянно озирались и, поскольку во всем выставочном зале размером с маленький стадион больше ничего не было, смотрели на него. Неуверенно косились на смотрительницу, но трогать надувное искусство опасались. Робко раскрывали брошюрку и искали в ней тайное знание, сгорбившись знаком вопроса. Через какое-то время распрямлялись и смотрели на шарик волшебным, обновленным взглядом.
Я поинтересовалась, что брошюрка делает с людьми. Ожидала по привычке, что будут насиловать мозг какой-нибудь «зиготой мироздания» или «апорией пространственных смыслов». Но нет. Там было примерно следующее:
Этот шарик надут двумя влюбленными друг в друга художниками (следовали имена). Однако шарики со временем сдуваются, и эта негерметичная сфера, наполненная дыханием любви, уменьшается прямо сейчас, незаметно глазу. За время выставки перемешанные в шаре молекулы влюбленного дыхания просочатся сначала в зал экспозиции, затем разлетятся по музею, растворятся в шанхайском смоге, рассеются по миру, проникнут через верхние слои атмосферы в космос и смешаются наконец со звездной пылью, из которой мы все и состоим. Этот процесс, а вернее, мысль о нем – и есть произведение искусства.
Мысль о нем!..
Я распрямилась из вопросительного знака и посмотрела на шарик волшебным взглядом. О кураторы, новые философы! Был надувной шарик – стал поэмой о космогонии, начертанной дыханием любви на перламутре млечного пути!
Далее в брошюрке шло «описание для слепых»: шарик белый, резиновый, перевязан нитью… А следом – художественный контекст: мол, это не первый воздушный шарик в истории современного искусства, а целый «оммаж» творчеству итальянского художника Пьеро Мандзони.
Художественный контекст шарика простирался в прошлое аж на сто лет. Воздух уже превращали в искусство такие известные иллюзионисты как Марсель Дюшан, который закупорил Пятьдесят кубических сантиметров парижского воздуха в аптечную склянку, и Ив Кляйн, торговавший пустотой за золото. Роберт Барри уже растворял искусство в бесконечности вселенной, выпуская баллоны с гелием в небо над пустыней и фотографируя невидимый результат. Том Фридман выставлял на пустых пьедесталах воздух, проклятый практикующей ведьмой. И, наконец, в наши дни, после надувной собачки Джеффа Кунса искусство из воздуха и шариков, можно сказать, достигло своего расцвета. Одним словом, фосфены.
Я села на лестницу, ведущую на крышу к инопланетянам, и погуглила Пьеро Мандзони. Он действительно приторговывал Дыханием художника еще в шестидесятые. «Когда я надуваю шарик, то вдыхаю свою душу в предмет, который становится вечным», – объяснял он.
Дыхание художника оказалось тем не менее далеко не вечным и ссохлось до красной кляксы на деревянной дощечке, бережно хранимой в галерее Тейт. Под фото истлевшего шарика было подробное «описание для слепых» и перечисление того, сколько именно шариков надул художник, как они слиплись и в каких местах пребывают хрупкие останки…
Текст потрясал своей
