Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева

Я уставилась на древний сериал. Камень ничего не показывал, кроме камня. Тогда я попробовала поговорить с ним мысленно:

«Что происходит с человеком, пока он ходит сквозь туманы, следует по коридору ослепительного света, смотрит на рассыпанный песок и разлитую воду, читает, сгорбившись, описания и стоит, задрав голову, под изувеченной дланью Будды, парящими людьми-стрекозами или необъятным осьминогом?»

«Не исключено, что это сложный и выверенный магический ритуал, подменяющий оптику» – тут же появился ответ у меня в голове.

В сумерках камень окончательно оформился в большую горгулью, что сидит, уперев подбородок в ладони. «А что происходило со средневековым человеком, когда он входил в готический собор?» – как бы вопрошала горгулья, нависнув надо мной.

– Я не знаю, – подумала я.

– Откуда тебе знать? А происходило вот что. Тогдашние «инженеры переживаний» помещали человека в центр потрясающего, неземного панегирика миру, приводили его в состояние измененного сознания и заставляли почувствовать всем существом: здесь Бог. Он молод, прекрасен и вечен. Он в музыке. Он в камне. Он в лилии. Он в пылинке, подсвеченной витражным лучом. Он в каждом месте, но, чтобы человек его увидел, нужно было из пустоты, камня, разноцветного стекла и гения соорудить такое пространство.

Горгулье на плечо упал еще один сверчок. Она выслушала его возмущение и, когда он закончил верещать, продолжила проповедь внутрь моей головы:

– Собор воздействовал как огромный экзокостюм, наделявший человека суперспособностью ощущать Бога. Конечно, ходить в таком экзокостюме невозможно, но это было и не нужно. Весь мир был пропитан божественным, а собор являл собой пусть сложное, но всего лишь напоминание: Бог – это красота. Это любовь. Это тайна. Это мир. И ты – в его центре.

Если материя – тело мира, то красота – его душа. Она пронизывает мир и оживляет его собой подобно тому, как человеческая душа пронизывает и оживляет человеческое тело. А что чувствует современный человек, когда входит, скажем, в капеллу, на потолке которой Бог касается перстом венца творения?

– Что?

– Откуда мне знать? Но входит он туда с палкой для селфи в руке, а не с мистическим трепетом в сердце. Ведь он слетал аж в целый космос и никакого бога там не нашел. Человек переосмыслил бога, и экзокостюмы, некогда облекавшие его в идею божественного, превратились в туристическое развлечение. Эти пространства больше так не работают. Зато работают другие.

«Каменные» соображения всплывали, как пузырьки шампанского со дна бокала, и лопались на поверхности сознания.

– Люди всегда создавали такие пространства. Раньше это были храмы, теперь – музеи. Прежних «архитекторов реальности», конечно, сложно переиграть по части «режиссуры переживаний», – камень-оборотень заговорил в моей голове голосом мистера Ына, – они могли столетиями возводить один собор, сочинять божественную музыку, строить гигантские органы… и все это – с целью оградить кусок воздуха таким витиеватым образом, чтобы тут человека посещала тоска по возвышенному. Но теперь, когда душа мира переместилась из божественной красоты в другой источник, музеи современного…

В этот момент к философскому камню подошла девушка с мопсом и стала фотографироваться на его фоне. Когда они с мопсом изобразили у камня радость, поцелуй, задумчивость, букву V пальцами и поднятую лапу, девушка уложила пса обратно в сумку в виде такого же пса и пошла дальше. Мы с философским камнем проводили ее взглядами.

– Но что транслируют эти новые храмы совриска? Я не поняла… – обернулась я снова к камню.

Камень молчал.

– И что значит «душа мира переместилась в другой источник»? Не в айфон же?

Хотя… Я проводила взглядом туристический автобус с открытым верхом, из которого, словно выдвижные глаза, во все стороны торчали палки с телефонами. Камень продолжал молчать. Я еще какое-то время посидела, слушая, как орут птицы, укладывая детей спать на закате, и вышла из парка в город.

* * *

За пределами парка удивительное продолжалось.

Девушка в маске от смога и белом развевающемся дождевике притормозила свой мотобайк, чтобы купить с тачки на светофоре синий, дымящийся азотом напиток, и залпом выпила его.

Пионерка играла с куклой барби.

Юноша галантно нес ридикюль в форме кошечки, принадлежащий его барышне, время от времени незаметно вытирая потную ладонь о пушистый помпон на замке, чтобы снова держаться за руки с возлюбленной.

У обочины стоял уличный торговец с охапкой прозрачных шаров со светодиодами внутри, которые ночью выглядят как сферы с пленными феями.

Все это впечатляло так же, будто я продолжала ходить по музеям. Очевидно, пребывание там незаметно сонастроило душу правильному восприятию жизни как чуда, исполненного потаенного смысла, и выйдя на улицу, я продолжала испытывать все то же изумление от абсолютной несусветности самой этой жизни и каждого ее проявления.

Городской сумасшедший на лавочке притворялся собакой.

Саксофонист в узком дворе, увешанном бельем, играл одну протяжную ноту.

Охранник в торговом центре гладил по голове армию мраморных мопсов, по одному за раз.

Неоновое сердце билось на небоскребе, посылая гулкий сигнал в небо, траченое самолетами, будто вопрошая: как вышло, что космос породил здесь такую диковинную жизнь, которая из амебы развилась в ихтиопода, ступила на землю, залезла на дерево, слезла оттуда обезьяной, изобрела жирандоль, бога и ипотеку, превратила мрамор в богов, а камень – в застывшую музыку, нарисовала сад земных наслаждений и черный квадрат, построила этот город на хвосте у спящего дракона, а в нем возвела музеи современного искусства, которые заставляют эту самую жизнь задаваться вопросом, как же так вышло…

Дошло до того, что я и на горизонт стала поглядывать – как он там? Не завалился? Держит ли его художник? Вот и славно.

Но камень был прав: для того, чтобы снять пелену обыденности с глаз, нужно было все это – зеркальные лабиринты, музыкальные инструменты из воздуха и палок, осьминог, туманы, паутина и свет. Мир, где все объекты – неопознанные, и всякое переживание – искусство.

15

Зона нематериальной живописной чувствительности

Концентрированной заряд совриска, конечно, впечатлял размахом поисков, но не объяснял, чем таки оно теперь занято, это современное искусство, дыша туманами под дланью будды-мутанта? Было ясно одно: оно по-прежнему добросовестно отражало реальность, и в этом зазеркалье мира творилось буйное, разнузданное разнообразие.

В китайском совриске так и вовсе происходил большой взрыв: то, что на западе заняло столетие, здесь происходило внахлест и всмятку. Художники проходили путь от авангардной дичи до респектабельного постмодерна не через поколения новаторов и циников, а за