Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 1

А.Г.  И внук Поленова там жил, так сказать, как музейный хранитель в усадьбе своего деда. Он имел какое-то отношение к «Тарусским страницам»?

Н.М.К.  Нет, не имел.

А.Г.  А вы там в этой усадьбе были?

Н.М.К.  Да. Я там был. Я дружил с Аленой Поленовой. Это в Москве я дружил с ней.

С.Б.  Я был счастливым обладателем сборника. Помню, что для нас «Тарусские страницы» – это было что-то необычно свежее. Но почти сразу мы узнали, что это не простая книга, а книга запретная.

А.Г.  Ну да, вести о запрете дошли одновременно со сборником, если не раньше. Я что-то подзабыла хронологию. По отношению к оттепели – это было начало, середина?

Н.М.К.  Это была первая по-настоящему оттепельная книга.

А.Г.  То есть, в некотором смысле, с этого все началось. Так?

Н.М.К.  Ну, началось все-таки с Хрущева, а не с нее.

И.М.  Первым, наверное, был Дудинцев. Это, кажется, был 57-й год. Вот этот роман – «Не хлебом единым» – произвел на всех огромное впечатление. Это ведь было до «Тарусских страниц».

Н.М.К.  Да, конечно. Но у нас не было каких-то особых политических моментов…

С.Б.  Достаточно было просто независимого духа книги, чтобы…

Н.М.К.  Да, конечно, дух независимости какой-то был. Они же были главными специалистами по духу, поэзии, культуре – по всему. Если что-то появлялось независимое от них, это ужасно их раздражало. Не потому что это было враждебно им. А потому, что это были не они.

С.Б.  Да, а иногда бывало так, что люди пользовались моментом в своих целях. Почему, например, Никита обрушился так на авангард русской живописи? Не потому, что это противоречило чему-то там, и даже не потому, что он почувствовал здесь какой-то дух свободы. Просто те люди, которым модернизм не нравился (и которые чувствовали угрозу в этом для своих позиций), как-то умело подготовили Хрущева против авангарда и это (так считается сейчас) вызвало его такую бурную реакцию.

Н.М.К.  Представить, что может существовать искусство, которое ему не нравится, это он не мог.

А.Г.  Я в те времена не жила, точнее, была в то время маленькой. Но у меня сложилось впечатление, что Хрущев был как раз такой человек, который, во-первых, должен был считать, что искусство должно быть общепонятно и, во-вторых, он вполне мог дойти сам до того, чтобы осудить искусство, которое ему было непонятно. Подобное отношение к искусству было в России до него и после него…

С.Б.  Однако многие считают, что, скажем, скандал с известной выставкой в Манеже (1962 года) был спровоцирован. Было подстроено так, чтобы Хрущев обрушился на авангард. И что самого Хрущева (одного, без подсказчиков), возможно, удалось бы переубедить.

И.М.  Именно так. Когда он ходил, ему прямо говорили, вот, посмотрите, Никита Сергеевич, что это за гадость...

Н.М.К.  Вы знаете, я ведь тоже очень большой реакционер. Меня модернизм не очень радует, и я не очень его признаю. И считаю, что он часто связан с самоутверждением личности, когда личности как таковой нет. Я союзников в лице государства не искал, но всегда был противником…

А.Г.  Авангардного искусства?

Н.М.К.  Да.

И.М.  Кстати, а вы не сталкивались с таким – Михаилом Лившицем, известным искусствоведом?

Н.М.К.  Знал его хорошо. Ну, не то чтобы хорошо знал, но я с ним общался.

И.М.  Какое впечатление он на вас произвел? Что за человек?

Н.М.К.  Каковы его статьи и книги, таким он и был.

И.М.  Как вы, то есть? Он тоже был против модернизма. У него были такие странные вещи. Например, он говорил – вот возьмем картину Пикассо «Герника». Прекрасное полотно, и выражает нечто очень сильно – ужас, разрушение и т.д. Но вот – модернизм, понимаете ли, и тут ничего не поделаешь. А с модернизмом надо бороться. Меня удивила эта логика – вроде нравится, но так как модернизм – приходится критиковать. До сих пор есть люди, которые его любят.

Н.М.К.  Да, и отнюдь не глупые люди. Он написал статью «Почему я не модернист?» Я помню, Гриша Померанц выступил против. И еще была статья «Осторожно – искусство». Лифшиц им ответил другой статьей, которая называлась «Осторожно – человечество». И я был согласен с ним. Если судить по теперешней ситуации в мире, модернизм часто связан с какой-то внутренней разболтанностью… Он освобождает от необходимости мыслить.

А.Г.  Что вы имеете в виду – стихи, живопись?

Н.М.К.  Я все имею в виду. Я, например, не был поклонником Вознесенского. Хотя я считаю, что он талантливый человек.

С.Б.  Ну, одно дело – не быть поклонником кого-то, не любить какие-то направления в искусстве, а другое дело – применять силовые приемы.

Н.М.К.  Да, конечно, я всегда был против государственного давления на искусство.

С.Б.  Был период времени, когда у художников появилась надежда на какие-то перемены. И это было таким счастьем для всех. Я помню первые выставки авангардистских художников. Они сидели там такие счастливые. И все надеялись, что это будет продолжаться. Но в какой-то момент все это поломалось. И это ощущалось всеми как страшный удар.

Н.М.К.  А когда была «бульдозерная атака»?

И.М.  В 74-м.

С.Б.  Но первая выставка (мне кажется, что это была первая широкая выставка) была в январе 67-го года. Это было в клубе института, где я в то время работал. И я принимал тогда некоторое участие в организации выставки (со стороны института). Со стороны художников это дело возглавлял Оскар Рабин. А между устроителями выставки и художниками был Александр Глезер. Выставка открылась в воскресенье и должна была существовать какое-то время.

Н.М.К.  Это вы про «бульдозерную выставку» рассказываете?

С.Б.  Нет, это было более чем за семь лет до этого. Это был 67-й год.

А.Г.  Какой институт это был?

С.Б.  Институт органической химии и технологии. Я там работал как прикладной математик. Наш клуб назывался «Дружба». Ну так вот, никто из устроителей не хотел ехать в институт в воскресенье, а я вызвался. И мне там сказали, поезжай, если тебе делать нечего, посмотри, как там все будет устроено. Ну, я и поехал. Но не потому, что мне делать было нечего. Я просто опасался, что если я в воскресенье туда не поеду, то, может быть, потом я эту выставку больше не увижу. Я приехал туда в воскресенье. И там я увидел какое-то колоссальное количество иностранных машин. И это около секретного химического «ящика»! На выставке были представлены работы двенадцати художников. Костяк составляла так называемая «Лианозовская группа»: Рабин, Евгений Кропивницкий, Немухин, Мастеркова, Вечтомов. Там еще были Плавинский, Зверев и другие. И художники, которые пришли на открытие, просто ошалели от счастья. Потому что не только русский народ пришел смотреть. Иностранцы пришли смотреть. И они что-то покупали там за какие-то, видно, небольшие деньги. На следующий день я приехал в институт и кого-то повел перед началом работы посмотреть на выставку. Мы вошли, а там были пустые залы. И мне сказали, мол, ну, Слава, ты все это придумал. Чего ты нас тут разыгрываешь? И я сказал, нет, я это не придумал. Смотрите… И я показал: над потолком висели обрезанные веревки. Во всех залах со стен свисали обрезанные веревки. Выставка просуществовала всего несколько часов.

Н.М.К.

Тогда в Москве сгущался мрак.

Внушались ложь и страх,

И лязг бульдозерных атак

Еще стоял в ушах.

Это я здесь уже написал.

С.Б.  И все-таки, несмотря на все притеснения, тот период народ теперь вспоминает как период надежд. А потом все пошло вниз, пока не прикатилось к пустым полкам в магазинах.

И.М.  В 90-м году я был в Болгарии, и там было абсолютно пусто.

А.Г.  Ну, как и у нас, в Москве.

И.М.  Нет, вы не представляется, что такое пусто. Я иду по Софии…

А.Г.  Как это не представляю, когда я в магазинах была в Москве?

С.Б.  Действительно, как это мы не представляем? Я весной 91-го года шел по улице Горького. В магазинах ничего не было. У меня в кармане было сколько-то денег. И я хотел купить хоть что-нибудь. Зашел в магазин «Восточные сладости» – самый вкусный магазин, если так можно выразиться. Там был только стиральный порошок (это потому, что все мощности страны в каком-то году были переключены на стиральный порошок). Потом я зашел в магазин «Музыкальные товары». Практически ничего нет. Смотрю, а где-то там на полке стоят дирижерские палочки. Я спрашиваю у продавщицы: «А сколько дирижерских палочек вы даете в одни руки?» (все смеются). Она говорит, ну, мол, не знаю, у нас нет ограничений на дирижерские палочки. «Ну, хорошо, – говорю я, – дайте мне тогда, пожалуйста, двести дирижерских палочек». Она говорит: «Нет, двести я не могу вам дать». Стали мы с ней торговаться и в итоге оказалось, что она мне может дать только три дирижерские палочки. Я купил три дирижерские палочки. И это было все, что я смог купить в тот день на улице Горького.