Поцелуй негодяя - Пётр Самотарж
– Гражданин Карагодов, – сухо начал начальник, показывая собеседнику какой-то листок бумаги, – что вы можете заявить по поводу данного документа?
Семен Осипович прочел: «Я давно отказалась от попыток что-либо понять в нашей жизни. Я понимаю только одно: я виновна. Виновна в том, что приняла ее на работу. Секретарь райкома Карагодов виновен в том, что пытался за нее заступиться. Она сама виновна в том, что нашла своего отца, тот виновен в том, что нашелся, а все мы вместе виновны в том, что живем и думаем. Думаем, будто свободны и счастливы. Прощайте, товарищи, не могу вынести своей вины в случившемся». Далее следовала затейливая подпись и дата.
Карагодов минут десять молча рассматривал записку, и белый листок бумаги дрожал в его пальцах. В памяти всплывала жена, лица детей. Ледяной холод постепенно наполнял его, вызывая омерзительную дрожь. Затем вспомнилась широкая река под голубым небом и белый парус на водной глади.
– Хорошо, – севшим голосом глухо произнес Семен Осипович. – Не вижу смысла в дальнейших запирательствах.
И он пустился в длинный запутанный рассказ о подпольной организации, созданной им при содействии покойной директрисы. Согласно его словам, организация занималась контрреволюционной пропагандой, диверсиями (в частности, поджогом склада), терактами (в частности, прошлогодним убийством передовика производства). И еще организация сознательно, с целью направить по ложному следу органы, подстроила переселение в райцентр перековавшегося троцкиста и его дочери.
Лейтенант лихорадочно записывал признательные показания, не веря собственной удаче. Уполномоченный тем временем переходил из угла в угол, затем не разрешил войти на кухню проснувшейся жене выявленного врага, которая сквозь слезы долго говорила бессвязные невнятные слова.
Прошли годы. Беззубый инвалид, бывший коммунист и заключенный Карагодов, от которого давно отреклась жена, и которого не знали собственные дети, получил письменное предложение явиться в райком, помещавшийся теперь совсем в другом здании, почти презентабельном. Там его поздравили и сообщили о случившихся в его жизни переменах: комиссия партийного контроля вынесла решение о неправомерности исключения его из партии, прокуратурой начат и юридический процесс реабилитации.
– Спасибо, не стоит, – покачал головой Семен Осипович.
– Простите? – не понял его ворочающий судьбами людей начальник.
– Не нужно восстанавливать меня в партии и реабилитировать. Меня осудили справедливо, я не имею претензий ни к партии, ни к советскому правосудию.
Изумленный начальник на всякий случай сделал пару шагов назад, подальше от живого подрывного элемента, увиденного им впервые в жизни, затем сделал непримиримое лицо и предложил посетителю удалиться.
На скамеечке в городском парке Карагодов, разомлевший на весеннем солнышке, как-то разговорился с незнакомой женщиной – в выражении ее лица он разглядел смутную тень прошлого. Она охотно разговорилась и подтвердила догадку собеседника – опыт заключения в ее жизни имелся. Не вникая в лишние подробности, Семен Осипович упомянул фамилию учительки, которую не забывал ни на один день, и собеседница оживилась – она помнила ее! Хотя общалась лишь несколько месяцев, в следственном изоляторе.
– Ее освободили в тридцать девятом, – заметила между прочим каторжница.
– Освободили? – переспросил Карагодов, желая твердо убедиться, что не ослышался.
– Освободили. А посадили того лейтенанта, который ее арестовал – попал в оборот как сообщник Ежова.
– А про ее отца вы что-нибудь слышали?
– Слышала, конечно – он погиб в лагере. Я ведь до сих пор поддерживаю с ней связь, о чем только не переговорили за это время. Иногда ночи напролет болтали. Хотите, дам вам ее адрес?
Карагодов в испуге отрицательно замотал головой. Молча посидел некоторое время, затем попрощался и ушел, не обменявшись с женщиной адресами. С того дня река под ярким солнцем и белый парус на водной глади больше ни разу ему не приснились.
***
Слушатели немного помолчали, потом Концерн поинтересовался, где и когда рассказчик умудрился встретить на своем жизненном пути секретаря райкома тридцатых годов.
– Ты сказал, ему в тридцать восьмом шел пятый десяток? Какого же он года?
– Восемьсот девяносто шестого, на десять лет старше Брежнева.
– И когда же ты успел с ним пообщаться?
– А что тебя удивляет? В семьдесят шестом ему было всего лишь восемьдесят, а мне – уже одиннадцать. Он с нами соседствовал, любил поболтать, а я уже многое понимал, особенно о девушках. Пубертатный период, все-таки. Люди часто не осознают, как сжато историческое время. Почти никто не знает, например, что дочь Пушкина Наталья Александровна Гартунг имела счастье, благодаря своему папеньке, получить персональную пенсию от Совнаркома в восемнадцатом году. Правда, долго при новой власти она не протянула.
Приведенная Петькой девица спросила, почему Карагодов не пожелал возобновить знакомство с учительницей.
– Как он сам объяснял – испугался, – ответил Мишка. – Подумал: мало ли, куда еще маятник качнется. Вдруг знакомство с нереабилитированным бывшим заключенным станет причиной новых неприятностей для нее, как встреча с отцом.
– А она с отцом случайно встретилась?
– Нет. Она осталась сиротой, когда ей исполнилось десять лет, перед смертью мать все ей рассказала про отца, назвала его фамилию и место жительства, но объяснила, что никому нельзя про него рассказывать.
– Жалко ее, – заметила девица.
– Вообще-то, она – самая везучая из всех персонажей этой истории, – возразил Мишка. – Хорошо быть привлекательной девчонкой, всегда найдется заступник.
– Неправда, – обиделась девица. – Могу даже историю рассказать, если не верите.
16
Наденьку Лисицкую боготворили многие, но сама она ни на кого в школе не обращала внимания. Она перешла в выпускной класс, оценками не блистала, но кого в юных девушках интересуют знания? Летом она ходила в свободном полосатом топике, под тельняшку, и в коротеньких шортиках в обтяжку, не скрывая, а всеми силами демонстрируя идеальную фигурку. Топик открывал всю спину – только шнуровка, завязанная бантиком у талии, символизировала скромность. Мужчины разных возрастов выворачивали шеи, провожая ее долгими взглядами и фривольными возгласами.
Классный руководитель Наденьки, солидный, коротко стриженый физик среднего возраста, с ранней сединой на висках, часто раздражался по создаваемым ею поводам и проводил много времени в размышлениях о лучших способах укрощения непутевой ученицы. Иногда он даже беседовал с ней после уроков, в физическом кабинете, и убеждал ее взяться за ум, не транжирить драгоценное время на танцы и шмотки.
– Почему драгоценное? – спрашивала она. – У меня времени много.
– Тебе сейчас так кажется, – настаивал физик. – Но потом, когда оно утечет и станет слишком поздно, ты оглянешься назад и спросишь сама себя, как умудрилась впустую промотать так много лет.
– Я не впустую, – резонно отвечала Наденька. – Я в школе
