Оленья кавалерия. Очерки о русских первопроходцах - Волынец Алексей Николаевич
«И божиею волею осеклася пищаль…»
Ссыльный протопоп был человеком сложным. Убеждённый и искренний в своей вере, но и фанатичный до мракобесия. Бесспорно талантливый, смелый и умеющий убеждать человек, но одновременно скандальный, неуживчивый и нетерпимый. Аввакум искренне клеймил Афанасия Пашкова за жестокости, однако сам, будучи в фаворе и при власти, тоже не раз наказывал людей.
Аввакум явно был властолюбив ничуть не меньше воеводы, но его властолюбие было иным, куда тоньше. Если надменный и вспыльчивый Пашков требовал лишь внешнего, служебного подчинения и беспрекословного выполнения воинских приказов, то исступлённого и искреннего протопопа влекла власть над душами людей. Воевода Пашков был озабочен покорением Забайкалья и Приамурья, тогда как протопопа Аввакума волновала только его возвышенная и фанатичная вера.
Не трудно представить себе душевное состояние воеводы, когда рухнули его обширные планы на Амуре, а начавшийся голод грозил порушить и все начинания в Забайкалье. «Как из ума он исступил!» – пишет о тех днях Аввакум.
Воевода в бешенстве несколько раз бил протопопа. Любого иного ослушника обладавший за Байкалом всей полнотой государственной власти Пашков просто убил бы или, говоря языком Аввакума, «уморил». Но ссыльный знакомец самого царя не был рядовым подчинённым, вообще не был рядовым человеком даже в масштабах всего государства Российского. К тому же отношение воеводы к протопопу было неоднозначным, харизма истово верующего Аввакума явно действовала и на Пашкова. Семья воеводы не раз помогала протопопу, поддерживая его жену и детей.
Несколько лет длилась эта странная вражда в голодающих острогах посреди «дикой Даурии». Сам же протопоп в запале противостояния с воеводой как-то раз поступил на грани государственной измены. Впрочем, фанатично убеждённый в правоте своей веры, Аввакум не видел в том греха и вполне открыто описал случившееся в мемуарах. О той же истории сохранилось для наших дней и донесение самого воеводы Пашкова, так что мы можем с двух сторон посмотреть на события, развернувшиеся 4 сентября 1661 года.
В тот день воевода направил небольшой отряд, как пишет Аввакум «в Мунгальское царство воевать». Отрядом из 72 казаков и 20 «тунгусов» командовал сын воеводы Пашкова, Еремей. Если воевода Афанасий Пашков в описаниях Аввакума «зверь», то молодой Еремей Афанасьевич Пашков, в мемуарах протопопа полная противоположность – «гораздо разумен и добр человек». Все предыдущие годы Еремей не раз заступался перед отцом за Аввакума, и порою доходило до стычек вспыльчивого воеводы и его отпрыска. Один раз Пашков, разгневавшись на заступничество Еремея, даже выстрелил в родного сына – точнее, пытался выстрелить…
Когда в одном из речных переходов разбился о подводные камни дощаник, на котором едва не погибла семья воеводы, искренне верующий Еремей Пашков укорил отца: «Батюшко, за грех наказует Бог! Напрасно ты протопопа кнутом избил…» Афанасий Пашков, чьи нервы и так были надорваны провалами в подготовке похода, да ещё только что своими глазами наблюдавший, как едва спаслась от смерти его семья, просто взорвался и самолично чуть не погубил старшего сына. Выхватил у него пищаль и, оттолкнув к сосне, выстрелил в своего ребёнка.
«И божиею волею осеклася пищаль», – пишет в мемуарах Аввакум, особо подчёркивая, что пищаль была именно «колешчатая». То есть речь идёт о самом совершенном для той эпохи, очень дорогом оружии с колесцовым замком, осечки у которого случались гораздо реже, чем у фитильных или обычных ударно-кремневых ружей. «И Еремей, к сосне отклонясь, прижав руки, стал, а сам “господи, помилуй!” говорит…» – описывает эту страшную сценку Аввакум.
После осечки – почти чуда, спасшего сына от ярости отца – грозный воевода Афанасий Пашков бросил пищаль на землю и заплакал…
«Приложи им зла, господи, приложи…»
Что к Еремею Пашкову у Аввакума было почти отцовское отношение, хорошо заметно по мемуарам. «Друг мне тайной был и страдал за меня…» – пишет протопоп. Но в ночь на 4 сентября 1661 года собравшиеся в опасную вылазку бойцы из отряда Еремея возмутили христианскую душу истово верующего протопопа.
Среди тех, кто тогда уходил «в Мунгальское царство воевать», были и местные язычники-«тунгусы», союзники первопроходцев. Они-то и привели шамана, погадать на успех похода. Аввакум описывает развернувшийся ритуал вполне традиционного для сибирских и дальневосточных племен шаманского камлания: «И начали шаманить, сиречь гадать, удастся ли им и с победою ли будут домой? Волхв же той мужик, близ моего дома, привел барана живова и учал над ним волхвовать, вертя ево много, и голову прочь отвертел и прочь отбросил. И начал скакать, и плясать, и бесов призывать и, много кричав, о землю ударился, и пена изо рта пошла. Бесы давили ево, а он спрашивал их: удастся ли поход? И бесы сказали: “с победою великою и с богатством большим будете назад”. И все люди, радуяся, говорят: “богаты приедем!”…»
Языческий ритуал страшно уязвил протопопа. И спустя годы он писал о тех минутах: «Ох, душе моей тогда горько и ныне не сладко!» В мемуарах Аввакум даже признаёт, что не выдержал и поступил тогда «окаянно», забыв о христианском прощении грешников. «А я, окаянной, сделал не так, – пишет протопоп. – Кричал с воплем ко господу: “Послушай мене, боже! послушай мене, царю небесный, свет, послушай меня! да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроиша всем, приложи им зла, господи, приложи, и погибель им наведи, да не сбудется пророчество дьявольское!”…»
К религиозным ритуалам тогда относились более чем серьёзно, искренне считая их залогом победы. Страстные проклятия протопопа не могли не подействовать на душевное состояние воинов из отряда Еремея Пашкова. Слова Аввакума о том, как в момент выезда отряда Еремея из Иргенского острога «лошади под ними взоржали вдруг и собаки взвыли» – это не просто лирическое украшение и публицистическое преувеличение. Это явное отражение смятённого состояния уходящих в поход – чему виновником был именно протопоп.
Поход Еремея Пашкова обернулся полным крахом. На одной из стоянок из 72 казаков 23 дезертировали, сбежали в тайгу, прихватив все ружья и порох. Из сохранившихся документов воеводы Афанасия Пашкова мы даже знаем некоторых беглецов поимённо: Иван Никитин, Абрам Парфёнов, Кузьма Филипов, Кузьма Иванов, Логин Никитин, Лев Ерофеев. Едва ли будет преувеличением сказать, что искренние проклятия Аввакума сыграли в их дезертирстве не последнюю роль. Оставшиеся с Еремеем были разгромлены «непослушниками в тунгусских улусах» и почти все погибли.
В Иргенском остроге долго ждали канувший в небытие отряд Еремея. Когда минули все сроки возвращения, воевода Пашков в ярости приготовился пытать протопопа, проклявшего ушедших. Дальнейшее ярко описал в мемуарах сам Аввакум: «Ждали их с войны, не воротились в срок. Жаль стало Еремея мне: начал Богу докучать молитвами, чтоб ево пощадил. А в те поры Пашков меня и к себе не пускал, во один из дней учредил застенок и огнь росклал – хочет меня пытать. Я ко исходу смертному молитвы проговорил – ведаю ево стряпанье, после огня тово мало у воеводы живут…»
От пытки и близкой смерти Аввакума спасло почти чудо. «А вот уже бегут по мою душу два палача, – вспоминал протопоп. – Но неизреченны Господом данные судьбы! Еремей раненый сам вдруг дорожкою мимо избы и двора моево едет, и палачей позвал и воротил с собою. Пашков же, оставя застенок, к сыну своему кинулся, яко пьяный с кручины. И Еремей, поклоняся, всё ему подробно рассказывает: как войско у него побили всё без остатку, и как его вывел инородец тунгус от мунгальских людей по пустым местам, и как по каменным горам в лесу блудил он семь дней без еды, одну белку съел; и как в образе моём человек во сне ему явился и благословил, и путь указал, в которую сторону идти, а он вскочил, обрадовался и выбрел на путь к острогу. Он отцу россказывает, а я пришел в то время поклонитися им. Пашков же, возведя очи свои на меня, – что медведь морской белой, живого бы меня проглотил, да господь не выдаст! – вздыхая, говорит: “Так-то ты делаешь? людей тех погубил столько!” А Еремей мне говорит: “Батюшко, поди, государь, домой! молчи ради Христа!” Я и пошел…»
